На Кавказском фронте Первой мировой. Воспоминания капитана 155-го пехотного Кубинского полка.1914–1917

На все мои доводы, что вывод людей на строевые занятия есть вековой опыт самых лучших армий и что те войска хороши, у которых в боях движения, действия и приемы превращены в привычку, Иванов отвечал:

– На этот же счет у каждого есть свои соображения, и я с вами принципиально не согласен, – обратился ко мне Иванов. – Вы в своей системе к привычке хотите побить мысль человека. Это старый прием буржуазии, с чем сейчас пролетариат не может примириться. Этой привычкой объясняется все существование капиталистическо-буржуазного строя. Нам, пролетариату, нужна в первую очередь мысль, а привычки мы создадим уже свои. Все эти распоряжения касательно строевых занятий идут лишь во вред пролетариату, и я их только могу назвать средством буржуазного саботажа.

Для толпы Иванов был прав; слова его, как всегда, были встречены морем аплодисментов. И вдруг среди рукоплескания и криков я услышал истерический возглас поручика Тутунова:

– Товарищи! – Толпа на момент притихла. – Все строевые занятия нам не нужны. Долой саботаж. – На толпу эти бессмысленные фразы произвели фурор. Толпа смеялась, гоготала, пускала по его адресу колючки.

– Сами шагайте с носка, если хотите. С нас уже будя.

– Никаких строевых и постов к турецким бабам.

– Сами офицеры против сакуры.[261]

Я готов был броситься на Тутунова, перегрызть ему горло, избить его или изрубить шашкой, но рассудок победил чувство. Иванов на то и шел. Он отлично понимал мое состояние, и на его лице я увидел саркастическую улыбку. Его молодое лицо с голубыми глазами сейчас мне казалось воплощением сатаны.

– Товарищи, – послышался голос председателя, – считаю все вопросы, поставленные на очередь, разобранными. Заседание объявляю закрытым.

– Нет, нет. Если говорить, то говорить до конца. Разрешите и мне слово, – послышался резкий голос врача Лешневского.

– Просим.

– Валяй.

– Да скорее, время на ужин, – послышались голоса. Толпа угомонилась.

– Товарищи, – отчеканивая слово за словом, начал Лишневский. – В то время, когда вы пахали, работали на станках, пили водку и не думали ни о какой революции, я еще тогда был революционером. Сейчас с фактом революции мы должны все считаться. Мы должны хорошо помнить, что у революции есть враги, а потому она должна опираться на армию, то есть на вас.

Посмотрите, что творится на Западном фронте. Все уходит, все бежит. Разве это настоящая революция? Помните, что внешний враг для нас очень опасен. Он может сделать то, что вся наша революция полетит вверх тормашками. Итак, товарищи, революция должна опираться на армию, а армия на офицеров. Без победы на фронт нас ждет контрреволюция, а за ней жестокая реакция. Если солдат Иванов говорил об офицерах, которых надо взять под контроль, то этим лишь пускал он слова на ветер. Он понятия не имеет, что такое солдат, офицер, их соподчиненность и война. Товарищи! Цените своих офицеров, слушайте их. Они вас только могут привести к победе, а не мальчики, приехавшие к нам с тылу, набравшиеся там всевозможных ересей. А вам, поручик Тутунов, стыдно повторять чужие слова, в коих вы сами не убеждены.

Я не узнал в лице врача доброго, близорукого и болезненного Товия Самуиловича. Через черные роговые оболочки очков его глаза горели полным презрением к жалкому Тутунову.

– Простите, доктор, у меня есть свои убеждения! – закричал побледневший Тутунов.

– В вас их нет. В вас сидит маленький, жалкий оппортунист. – Тутунов, очевидно, не понял смысла последнего слова, и на его лице появилось какое-то недоумение. – Другими словами говоря, вы не офицер, а жалкий подлиза к толпе, – закончил врач. Последнее было всем понятно. Толпа захохотала и начала быстро расходиться.

В глазах Иванова, следившего за пикировкой между врачом и офицером, я вновь прочитал дьявольскую улыбку.

Вступление Керенского на пост военного министра[262] не встретило особенного воодушевления в рядах Кавказской армии. Вообще же Керенский был популярным только у тех, с кем он часто встречался и говорил. Все те овации, которые ему устраивали войска в тылу, не стоили и мыльного пузыря. После них те же войска преспокойно отказывались идти на фронт, продолжали бесчинствовать и т. п. Керенскому нравилась лесть толпы, и поэтому он ей верил. Со свойственным ему легкомыслием он принял на себя ответственный пост военного министра, а затем вступил в Верховное главнокомандование, не имея никакого понятия о военном деле. С тем же легкомыслием он решил отсутствовавшие в нем военные знания и опыт компенсировать фонтаном красноречия. Правда, он немного извинился, что он не совсем военный человек, но в то же время и заметил, что воинская дисциплина ему хорошо известна, так как она очень похожа на дисциплину его партии.