На хуторе

Завернув скотину с луга, погнали ее вверх, уходя из парного душного полудня к свежему степному ветерку.

– И ты так-то всегда, – учил Николай. – Скотина нудится, ты ее на бугры, над балочками, чтоб ветерок обдувал, на ветерок. Одну неделю, положим, Батякиной балкой, потом Терновой, а той – роздых. Не толочи траву. Потом Лычкой, Козинкой.

Поднимались вверх и вверх. Хутор уходил. Сочно зеленела, пестрея, внизу луговина. Темнела обережная гущина, кое-где речка посверкивала. Округа ширилась, открываясь с каждым шагом просторнее, и уже виделся хутор Вихляевский в садах, синело Ильмень-озеро, белели пески, Малые Городбища открывались, Большие, Летник и совсем далеко – Бузулук, скрытый уремным лесом. Словно расступалась земля, забирая у неба новые и новые версты.

Николай Скуридин долго болел, в райцентре в больнице дважды резали его, и не верил никто, что он выживет. Он выжил. И вот теперь сидел на коне. Эти первые дни радовали его возвращением к привычной жизни. Там, на больничной койке, у смерти под крылом, грезилось ему что?.. Ребятишки, жена, хутор, эти места, в которых провел он жизнь. Так хотелось сюда. Рвался хоть и помереть, но дома.

И теперь с новым напарником Николай был разговорчивее обычного.

– У меня-то четверо, – повторял он в который раз. – Врачи говорят – на пенсию. А пенсией семью не продержишь. Работать начну, враз оздоровею.

Он был худ, желтолиц, да еще редко брился. Седая щетина вовсе старила. Это на лицо. А в душе он чуял живость и верил, что теперь от болезни ушел.

Светило солнышко, и живое тело коня будто добавляло свою кровь горячую в человечьи жилы. И чуял Николай, как прибывают силы. Он говорил живее, улыбка теплила лицо.

– А поить будем у Пяти колодцев, у Чурьковых ключей. Я там колодки сделал, трубы повставлял.

И словно виделись Николаю эти места, тенистые, укромные, там и скотине покойно переждать дневной жар и самому пополудновать.

– Летом тута повыгорит… – повел он рукой. – Все погорит дочиста. А мы к лесу будем уходить, в колки. Там такие места есть, я покажу. Молодняк у нас добрый.

Бычки были неплохие, широкие в кости, присадистые. На центральной усадьбе на худых кормах они затощали, но теперь должны были быстро нагулять мяса.

– Хорошие бычки, – хвалил Николай. – Прокормят они и твоих детишек, и моих.

Он был один в семье работник на четверых детей да еще теща с женой. За всеми болезнями с деньгами прожились, жена ругалась.

– Обработаем… детишек… И нам на табачок…

Молодой летний день разгорался, стремясь к полудню.

На буграх тянуло полынным ветром, скотина кормилась, шла неторопко. Николай говорил, Костя на часы поглядывал; припекало, морило, тянуло в сон, а время тянулось медленно.

Вдвоем отпасли неделю и стали гонять скотину в черед: день Николай, день Костя, как всегда это водилось.

На челядинском дворе были довольны. Бабка Макуня хвалилась перед соседями:

– С Скуридиным пасет. Теперь обогатеем…

Довольна была и Мартиновна. А Раиса и вовсе. И не столько работой нового мужа, будущими деньгами, сколь им самим. Костя не пьянствовал, не поднимал на нее руку, даже худого слова не молвил – о чем еще мечтать? Теперь лишь одно ее заботило: не ушел бы Костя к старой семье да на хуторе к кому не прилабунился. Раиса и прежде была милой на вид, чистопрятной, теперь она стала лицо беречь от солнца, закрываясь платком по-старинному, по-хуторскому, так, чтобы одни глаза на белый свет глядели. Лицо она берегла, причернивала брови, губы подкрашивала, молоком умывалась.

Костя ж в хуторском своем житье правил медовый месяц. Ему нравилось, что по утрам его никто не тревожит, приходила Раиса с утренней дойки, вместе и дозоревывали.

Дивила его тишина. В доме лишь муха порой пожужжит залетевшая. Да в дальней комнате бабка охнет – и всё. И во дворе словно тоже под крышей: петух пропоет, утки покрякают, чей-то голос прозвучит и стихнет – редкий звук разом тает и глохнет среди вольно разбросанных хуторских домов, в зеленой огороже палисадов, левад, густых вишенников, а то и просто крапивы да лопухов выше плетня. Редкий машинный гул где-то там, возле кузни, бригадной конторы, на дороге к грейдеру и вовсе не тронет слух, растворясь в зеленых земных полях да синих небесных.

Лишь гул самолетный иногда повещал, что есть в мире другое. Его Константин хорошо помнил. Завод, улица, семейная толчея в квартире. Лишь порой вырвешься за город, на рыбалку. Поживешь день-другой среди зелени, тишины, над речной водой.

Теперешняя жизнь была похожа на долгую-долгую рыбалку. Все казалось, сейчас она кончится. Просыпался утром – она продолжалась.

И простодушная новая семья нравилась Константину: покорная милая Раиса, мужиковатая мать ее, о бабке что было и речь вести. Разве можно хоть на миг поставить их рядом с прежней семьей! Здесь вбил у забора два кола да антенну поправил, они и рады до смерти.

А в косьбе Костя не преуспел. Махнул два раза косой, увязив носок до обуха, и бросил.

– Дурость, – сказал он. – Люди ракеты запускают, а тут – как при царе Горохе.