На хуторе

И бабы его не осудили: городской – и косили сами. И с летней кухней дела не больно клеились. По утрам Константин неспешно оглядывал бревна обчина, положенные покойным предтечей. Осматривал, задумчиво курил, чесал в затылке, словно мерековал: как тут и с какого конца ловчее начать. И забывал до следующего утра. Заботила его рыбалка.

В первые же дни он проверил свою речку, хуторской и соседний пруды, на теплых ярыженских ериках побывал, на Лесной Панике, на озере. Без рыбы не приходил. Жарили карасей да карпов, ушицу варили. Пошел, правда, говор, что проверяет он чужие сети да верши. Но не пойман – не вор, а охотников чужие грехи считать на хуторе много.

Как-то, осмелившись, Мартиновна сказала зятю:

– Погреб наш распокрымшись стоит. Дожди пойдут…

Погреба на хуторе крыли чаканом. Челядинский давно просил рук. Старая кровля почернела, расползлась, обнажая ребра стропилин.

Костя поглядел на погреб, похмыкал.

– На озере чакан берем, – объяснила Мартиновна. – Тама много. Об лошади надо с управом поговорить. Я сейчас пойду, и мы в четыре руки… – засобиралась она.

Костя ее остановил:

– Самогон есть? – спросил он.

– За лошадь-то? Конюху? Само собой.

– Сегодня понедельник, – прикинул Костя вслух, – строители приехали. Давай две бутылки и сала.

На хуторе поднимала два домика районная стройконтора другой уж год.

Мартиновна не поняла, но послушалась. С сумкой в руках направился Константин к выгону, где домики строились. И спустя полчаса на жестяном листе, словно на санях, приволок шифер. Его тут же на место и определили. Погребица встала на базу ясным белым домиком, радуя глаз.

Мартиновна лишь руками от радости всплескивала да повторяла:

– Теперя наша картошечка… Теперя она…

И виделось ей наперед, как лежит в погребной тьме сухая картошка высоким буртом. Радовалось сердце. Бабка Макуня с порожков качала головой:

– Зимовать можно в погребе.

Радовалась и Раиса: за погреб, за бабку с матерью, за своего мужика. Костя в душе посмеивался.

А когда начал он скотину пасти, то от хозяйских дел и вовсе руки развязались. Понимали домашние – у мужика работа.

В день пастьбы, утром, Костя ходил за лошадью, потом завтракал. Смирная кобыла под седлом дремала у ворот.

Скуридин в обед скотину на хутор не пригонял, он поил ее и держал на стойле, в местах не близких. Он и напарнику внушал:

– С собой набери харчишек. Скотине там лучше. Место укромистое, тенек. Она хорошо отдыхает. А на базах – солнцепек, нудится скотина. Я всю жизнь на этом деле, я, парень…

Скуридин убеждал горячо. Но Костя с первого дня стал гонять скотину по-своему: обед – значит обед. Гуляк отправлялся на колхозный баз, а пастух – к горячему хлёбову, к отдыху.

Раиса его поддержала.

– Скуридин в обеды не пригоняет, потому что дома его все одно не кормят, – сказала она. – Вот он насухомятку.

Семейные дела всякого дома на хуторе, чужой обиход не держался в секрете.

Поддержала дочь и Мартиновна:

– Конечно, такую страсть… Весь день без горячего. Желудок загубить можно.

И Костя домой приходил обедать, отдыхать. Да и не только он. Другие скотники тоже гоняли скотину на стойло на колхозный баз. Лишь Николай Скуридин делал по-своему. Но на то он и был Скуридин, не кто иной.

Прошла неделя, другая. Скуридин стал замечать, что бычки по утрам его встречают невесело, словно после худой пастьбы: животы подтянуты, глаза мутные, просящий мык. А тут жена с тещей запели. Они колхозной работы сроду не ведали, из двора не выходили, но знали всё.

– Затюремшик челядинский… Люди говорят: до обеда он завтракает, до вечера полуднует, а ты его обрабатываешь. Дурак ты и есть дурак.

Николай не поверил, на хуторе любили и прибрехать, абы уцепиться за что. Не поверил, но решил поглядеть.

Утром, уже не рано – по росе он успел покосить – отзавтракав, пошел Николай к Челядиным. Вся скотина уже давно была на попасе.

Челядинский двор лежал за выгоном, но от Скуридиных его не было видать. Николай пошел улицей вроде к куме Лельке по делам. Еще издали он увидал кобылу под седлом, понуро дремавшую у челядинских ворот.

– Твою мать… – заругался он вслух. – Хоть кобылу бы спрятал, а то и впрямь весь хутор глядит.

Из двора навстречу Николаю вышла Мартиновна.

– Где пастух-то? – спросил Николай.

– Да вроде завтракал…

– Тут уже полудновать пора, а он все завтракает. Подсказала бы…

– Вам раз подскажешь, другой раз не захочешь, – ответила Мартиновна и пошла дальше.

Она ведь и вправду подсказывала. В первые дни, когда зять начал пасти один, она сразу увидела, что он не торопится, и сказала:

– Надо выгонять. С утра самый попас.

– Успеют, наедятся, – отмахнулся зять.

Она сказала в другой раз да в третий. А потом не рада была.

Костя встал перед нею, глаза построжели, и голос словно военный.

– Много говоришь, мать, – цедил он. – Мне скотину доверили? Мне. И ты не суйся во все дырки. Я этого не люблю. Очень не люблю. – Он смотрел ей в глаза, она хотела отвести взгляд, но не могла, страх сковал. – Ты поняла меня? Чтобы я не слыхал. Не люблю повторять.

Потом он ушел, зятек. А Мартиновна долго зябла, не могла отогреться и пожаловалась матери:

– Зятек-то наш…