На хуторе

Макуня ее выслушала, попеняла:

– Приманули сокола… А чего же хотите? Он из тюрьмы. А туда зазря не берут. Он, може, людей резал. Ты уж его не тронь. Може, даст бог, уйдет.

Мартиновна после того долго мучилась: сказать дочери – не сказать. Решила перемолчать. Жалко было единственную. Хоть какой, да мужик и вроде не обижает Раису. Может, и приживется. А что до пастьбы, то нынче немало таких пастухов развелось. Умных.

И потому теперь, встретив Скуридина, она и ответила ему так. Сказала слово и ушла. Пусть меж собой разбираются, на то они мужики.

Костя во дворе налаживал велосипед.

– Ты чего? – спросил Николай.

– Да вот, занялся, – ответил Костя. – Камеру клеил, завтра на озеро.

– Солнце-то где? Когда же скотина будет пастись? Потом овод. Ты, парень, уж как-то…

Скуридину было неловко ругать немолодого уже мужика. Он слов не находил.

– Сейчас погоню, – ответил Костя. – Наестся, трава хорошая.

Он тоже не хотел ругни, особенно здесь, во дворе, и потому поднялся от велосипеда и пошел. Отвязал кобылу, неловко залез на нее и поскакал. Не наметом, но бодрой рысцой. Подкидывало в седле. Оставив Скуридина позади, он перешел на шаг.

Николаевы, так и тещины, укоры были ему в тягость. Теще он дал укорот. Пора было и напарнику ломать рога. Чтобы раз и навсегда понял. Он знал, что откладывать такие дела нельзя.

И потому когда через день в ту же пору подошел Скуридин к челядинскому двору, по-прежнему стояла у ворот оседланная кобылка, ее мухи одолевали. Она махала хвостом, звенела железом удил.

А хозяина во дворе не было. Мартиновна пропалывала картошку.

– Костя где? – спросил Николай. – Заболел, что ли?

– С удочками пошел туда… – махнула Мартиновна рукой. – К речке.

– С удочками? – не поверил Николай.

– С ними, – подтвердила Мартиновна, опуская глаза.

Скуридин стоял и глазами хлопал. От себя, из дома он шел нынче и впрямь лишь к куме Лельке косы отбить, безо всяких проверок, понимая, что теперь его напарник хоть неделю, да вовремя будет скотину выгонять, посовестится укора. А потом глазам не поверил: кобыла стоит у ворот челядинских. Сразу подумалось: заболел. Теперь же, услышав про удочки, Николай минуту-другую приходил в себя, а когда опомнился, то не знал, что делать ему: бежать ли напарника искать в прибрежных кустах или напрямую в контору идти к управляющему.

Подумал и пошел на берег. Вослед ему глядела Мартиновна, горько поджав губы.

Николай не торопился: сладкого впереди было мало, а главное, не мог он ничего понять. Стояла сейчас на базу голодная скотина. Стояла нынче, стояла в прошлые дни. А этот человек, его напарник, спокойно рыбу удил, велосипед ремонтировал, спал. Николай прожил уже сорок с лишним годков. Дети выросли. Считай, дед. Много пожил он и всяких людей видал. И скотину видал всякую: голодную, недоеную, под открытым небом среди осени, зимы, по брюхо в грязи ли, в снегу. Но чтобы трезвый и в своем уме человек рыбачил, когда скотина от голода ревет, этого он понять не мог. Не мог, и все тут. Чего-то до него не доходило.

Костя сидел на берегу на черном вербовом пне. Когда-то вербу спилили, пенек остался. Удобно сидеть. Скуридина он услыхал издали, не обернулся, но спросил:

– Гнать меня пришел?

В это время поплавок дернулся, распуская по гладкой воде круги. Костя замер, дожидаясь, когда поплавок нырнет, и подсек коротким рывком, почуяв тяжесть рыбы.

Увесистый карасик светил темным золотом, отдавая красниной. Костя снял его, кинул в ведро, где гулял остальной улов. Карасика бросил, смыл с руки слизь, не торопясь вытер ладонь и лишь тогда повернулся.

Скуридин стоял тощий, сутулился, горбатый нос торчал из-под фуражки, тоскливо смотрели глаза.

– Чего надо? – поднялся Костя. – Чего пришел? Нынче ты отдыхаешь.

– Там же скотина. Как тебе не жалко?

– Скотина, – подтвердил Костя. – Скотина там. А мне людей жальче. Тебя, дурака, например.

Он шагнул к Скуридину, и тот по глазам, по оскалу зубов понял: сейчас ударит. Николай хотел защитить больное, резаное, еще живое. Но не успел.

Костя коротко махнул рукой. И не ударил. А Николая уже жиганула боль, он упал, скорчился, минуту-другую приходил в себя. Потом боль ушла, но дышать было трудно, и осталась в голове какая-то дурь. Зеленое, красное плыло перед глазами пятнами.

Костя поднял Скуридина за шиворот, держал его, считай, на весу, в большой лапе. Отпустил лишь тогда, когда понял: будет стоять.

– Не тронул, а ты уж валишься, – сказал он. – А если трону?.. Чего будет? А? Гляди. Заруби на носу. Чтобы я от тебя слова не слыхал. Я тебя не учу жить, и меня не трожь. Второй раз повторять не буду.

Все было понятно. Николай отдыхивался и не мог взять в толк, трогал его Костя или нет. Вроде не тронул. Он пошел было, но Костя позвал его…

– Погоди…

Николай остановился и через минуту не верил слуху своему и глазам. Костя обнимал его, помогал идти и говорил дружески:

– Тебе лечиться надо, на курорт. А ты изводишь себя. Надо по-человечески: как нравится, так и живи. А другого не трожь, у него, может, свой ум, чужого не просит.