На краю географии

Но прошла зима, прошла весна, и снова наступило лето. А с ним прилетели мухи. Они мириадами кружили в воздухе, не давая покоя ни днем, ни ночью. Спать было невозможно — они ползали по лицу целыми легионами, кусая беспощадно. А днем они атаковали столовую и уборную, которые были расположены рядом. Из столовой они летали в уборную, из уборной в столовую, облепляя все, что попадалось на пути, пока наконец не залетали пригоршнями в тарелку с баландой. Чаще всего это у них получалось во время спаривания. Пронзительно жужжа, любовная пара шлепалась в дымящуюся миску. Зэки с веселыми шутками выбрасывали утопленников ложками на стол.

Началась дизентерия. Прошел сезон мух и дизентерии, налетели мошка и комар, которые впивались в тело с сатанинской жестокостью. Ко всему нас переселили на лето из бараков в палатки. Ночью было нестерпимо холодно. Зато днем иногда удавалось, когда не видят надзиратели, снять с себя рубаху и позагорать на солнце, ощущая драгоценное тепло его лучей. В одну из таких редких минут нас с Решатом накрыл офицер администрации.

— Сейчас же одеться, — скомандовал он. — А вы, Джемилев, приготовьтесь на этап.

— На какой этап?

— В больницу.

— Это еще что? Я не просил никакую больницу!

— Как же не просили, — укоризненно сказал офицер. — Вы жаловались, что вас не лечат. Вот мы и предприняли меры, чтобы вас лечили.

Но ведь я жаловался почти год назад, — возразил Решат. — Тогда у меня было обострение язвы, и никто меня не лечил. Теперь же, когда мне значительно легче и я ни на что не жалуюсь, меня посылают в больницу. Зачем именно в больницу? Что, нельзя назначить лечение здесь?

— Я не врач, — отмахнулся офицер. — Разговаривайте с теми, кто занимается лечением. И идите, готовьтесь на этап.

Офицер ушел. Мы не могли вымолвить ни слова. Наконец Решат прервал молчание:

— Я никуда не поеду. Пусть сажают в изолятор, а я никуда не поеду. Ясно, что на операционном столе меня зарежут. Надо что-то срочно предпринять.

Мы за два часа написали письма тем, на чью быструю помощь можно было рассчитывать. А конвой и надзиратели спешили. Прибежал от них нарядчик, сказал Решату, чтобы немедленно собирался на этап. Решат предложил ему проваливать ко всем чертям. Тогда пришли два надзирателя: если он сам не соберется, то наденут на него наручники и все равно увезут.

— Ты там сам с ними разбирайся, надо тебя лечить или не надо, — сказали они. — А нам дан приказ отправить тебя в больницу, и мы отправим. Через полчаса будь на вахте.

Мы поняли, что ему так или иначе придется ехать. Мне оставались письма. Сразу же отправить их по тайным каналам. Надо, чтоб шум был большой. Решата увезли.

Миша после его отъезда помрачнел. Работал он с ожесточением, хотя сроку ему оставалась неделя. После работы он латал дощатые стены цеха или заравнивал дорогу, чтобы машинам легче было подъезжать.

— Прекрати, Миша, — говорили ему зэки во время перекура. — Идем лучше покурим, ведь освобожденье через неделю.

— Эх, братцы, — вздыхал Миша, бросая лопату. — Не для империалистов дорогу прокладываю, собственную тюрьму благоустраиваю.

Перед освобождением его вызвали к начальнику лагеря на комиссию. Вышел он вне себя от бешенства. Сначала начальник объявил ему о надзоре в течение года и что его место жительства будет ограничено каким-то близлежащим городком. Но Миша ответил, что в Сибири не останется ни за что, тут его ждет только тюрьма, а поедет к своей матери, невзирая ни на какие угрозы.

— Вам, конечно, наплевать, капитан, что я с детства не видел мать, но и удержать меня от поездки к ней не удастся, даже если за это будет тюрьма.

Потом начальник спросил его, не собирается ли он ехать в Израиль, — намек на дружбу со мной. Миша сказал:

— Не смейте произносить это слово. Вы недостойны говорить об Израиле. Вам больше подобает произносить матерщину.

Капитан вскочил, замахал руками, выкрикивая ругательства, но Миша повернулся и вышел, не слушая.

— Так оно и пойдет, — сказал нам Миша. — Надзор, потом лагерь, потом опять надзор. Такова наша холопская судьба, ничего не поделаешь.

В день освобождения к нему пришла масса народу. В соответствии с традицией, он распил со всеми кружку чифира и, провожаемый добрыми напутствиями, пошел на вахту. По дороге на станцию он взобрался на бугор, с которого был виден весь лагерь, и долго махал оттуда рукой.

Мы увиделись с ним перед моим отъездом из России. На «свободе» изменился он до неузнаваемости. Вместо веселого, жизнерадостного парня передо мной сидел печальный, раздавленный жизнью мужчина и, разводя широченными ладонями, покорно говорил:

— Что поделаешь? Ничего не поделаешь.