На краю географии

Конечно, у нас не было ни малейшего сомнения, что советское правительство никому с «делами» знакомиться не позволит, а уж о встрече с теми, кто «не раскаялся» и не «признал свою вину», и речи быть не может. Но мы надеялись, что наше обращение напомнит лишний раз, какого рода культурный обмен им предстоит и с кем. Копии мы послали обычной почтой, через цензуру, а оригиналы я по своим каналам отправил друзьям, и те вывезли их из России. Я так никогда и не узнал, дошли ли письма по назначению. От компартий мы ответа не получили. Но в то время мы наивно полагали, что очень важно рассказать миру, как большие хозяева нашего общего социалистического лагеря, разжигая вражду между евреями и арабами на международной арене, у себя дома одинаково преследуют и евреев, и мусульман.

* * *

Надзиратель открыл дверь камеры, хорошо знакомой по рассказам Миши. Вот сволочь, обязательно нужно запихнуть меня в карцер, а не в обычную камеру изолятора. Здесь, на бетонном полу, без обуви и верхней одежды, за три дня можно загнуться. Дали, правда, тоненькие тапочки, да что в них толку?

Прислонясь спиной к холодному выступу печки, сидел на корточках мужчина лет пятидесяти пяти, с изможденным лицом еврейского пророка, иссиня-бледный, с белыми, помутившимися глазами. Он устало поднял голову, на секунду задержался на мне взглядом и снова опустил ее на ладони. Между стойками с подвесными нарами стоял, дегенеративно улыбаясь, парнишка лет двадцати двух, по кличке Филиппок. Был он роста маленького, по плечо мужчине среднего роста, но известен был как убийца.

— За что тебя, Филиппок? — спросил я. — Опять кого-то убить собирался?

— Ы-гы-ы, — обрадованно промычал он в ответ, показывая коричневые от чифира зубы.

— А кого?

— Бригадира. Он меня, сука, на физзарядку гнал. Я ему хотел ножик в пузо загнать, а он, пес, в надзорку побежал.

Филиппок подсел к печке.

— Подвинься, Вульфович, — обратился он к своему соседу, — совсем с холоду подыхаю.

— Не греет, не надейся, — ответил тот.

— Вульфович-то с этапа голодовку держит, — пояснил Филиппок. Я ему говорю: загнешься ведь, и так жрать почти не дают, а в холоду таком без еды — хана. Сегодня вот совсем не дают жрать. Только завтра в обед кормить будут. А послезавтра опять ничего. Только кипяток в обед.

Чтобы немного согреться, я стал ходить по камере между двух стоек, к которым были пристегнуты нары. Черт возьми, сколько же я могу так прошагать? Но сесть не на что. Только бетонный пол. Вот откинуть бы нары! Но их открывают только в одиннадцать часов вечера, а сейчас только восемь утра. Я повертел замок: надежная железяка, ее и ломом не откроешь.

— Что, земляк, — вдруг обратился ко мне Вульфович, — лечь хочешь?

— Неплохо бы, — сказал я, — да как открыть? А откроешь — менты увидят и снова запрут.

— Открыть не проблема, — сказал Вульфович, — а насчет ментов не беспокойся. Дежурный мент один не зайдет — ему запрещено по инструкции, а каждый раз звать наряд, чтобы закрывать нары, он не будет. Иначе они бы только этим и занимались.

Вульфович, кряхтя, поднялся и осторожно, одними ногтями, отделил от стены кусок штукатурки. Стена была гладкой, не подумаешь, что в ней может быть тайник. Вульфович достал оттуда причудливо изогнутый гвоздь, поковырял им — и замок открылся. Вульфович откинул нары, положил отмычку в нишу и снова заложил штукатуркой.

— Вот теперь ложись, — сказал он. — Ты не больно-то двигайся здесь. Руками помашешь, согреешься, да энергию растратишь, потом еще холоднее будет. Так что лучше уж не двигайся.

Я лег на холодные доски и свернулся в клубок. Наступила тишина. Сколько же я провел здесь времени? Наверное, часа два не меньше.

— Вульфович, уже прошло два часа, как ты нары открыл?

Оба соседа рассмеялись.

— Ты что, — сказал Филиппок. — Минут десять прошло, не больше.

— Не может быть.

— Сразу чувствуется, что ты не часто в изолятор ныряешь, — сказал Вульфович. — Филиппок прав, минут десять, не больше.

Помолчали.

— Вот ежели, — забормотал Филиппок, — ты ему ножик в горло засунешь, то он глаза выкатывает, за глотку хватается и перед смертью ногами сучит, задыхается, значит. А ежели в пузо, то нож гладко заходит, как в масло. Гы-ы! Я на той зоне завхоза зарезал, а здешний меня и спрашивает: «Ты меня тоже зарежешь?» — А я ему: «Посмотрим, говорю, как ты себя покажешь».

— Тебя, Филиппок, в больницу-то возили? — спросил Вульфович.

— Возили.

— Ну и что?

— Гы-ы-ы. Сказали, что ненормальный я. Но что еще можно в больницу не ложить. Что, дескать, ежели меня не задевать, то я резать не буду. Так оно и есть, ежели меня не трогают, то я тоже не трону.

Из соседней камеры постучали. Вульфович прислонил ухо к стене, а потом вынул, но уже в другом месте, кусок штукатурки, за которым открылась сквозная дыра в соседнюю камеру.

— Давай, — сказал он в дырку.

Показалась длинная тряпка. Вульфович потянул ее и втащил к нам. Это был мешочек, привязанный к толстой нитке. Вульфович достал из носка пачку махорки, отсыпал из нее половину в мешок и скомандовал:

— Тяни.

Мешок исчез, и Вульфович снова закрыл отверстие.