На краю государевой земли

Подьячему было лет под тридцать, но он уже приволакивал ноги при ходьбе, как-то по-стариковски шаркал ими. Однако малым он оказался любознательным, вот только улыбался скупо, когда Яков смеялся над чем-нибудь. Но слушал он его терпеливо, если его заносило, и он пускался куда-то в сторону от дел похода, рассказывал о жизни в кочевом стойбище «мугал» или у тех же киргизов. И хотя Стеншин слыл среди подьячих молчуном, говорил он четко, выверял каждое слово. Это Яков почувствовал сразу же, а потом узнал, что из-за вот этого качества он только что, в июне, был приставом у литовского посланника Теофила Шемберека.

— Да-а, еще запиши: пятьсот дротиков, да сбруй со сто, карабинов, да шпаг со сто, знамен 600!..

— А прапоры? Ты говорил: столько же прапоров.

— Пиши пятьсот! Сколько русских служилых! А татарам не нужно… И того: пять рот конных, по сотне в каждой… Да знамя мне, чтоб заметно было киргизам. На почесть государева воеводы! И два прапора… Вот еще, пока помню, запиши, Петька, чтобы отпустили из Тобольска литаврщиков и трубачей с их нарядами.

Подьячий, подняв свои записи, стал перечислять всех служилых по Томску: «Сорок боярских детей, два атамана, двести конных казаков, да семьдесят вёрстанных служилых татар с мурзами……. Он хотел было заняться служилыми из Тюмени, но Яков отмахнулся, дескать, то подождет, и снова вернулся к походу.

— Сто пищалей немецких добрых надо, сто лат с шишаками, шесть знамен киндячных, разных цветов, по ротам… Чуть не забыл — пятьсот барабанов, малых!

— А их-то зачем?

— Киргизские лошади страшатся, не приучены к барабанному бою!..

* * *

Наконец, все бумаги были готовы. Петька показал их Панову, а тот, просмотрев их, отнес все Лыкову. Князь Борис почитал их, посидел над ними, задумался: воевода запрашивал много, такого войска в Сибири еще не собирали ни на один поход. Но это же киргизы. Уже четверть века они не дают никому покоя даже здесь, в Москве: что ни грамота, то все о них, о набегах, о разорении пашенных крестьян и ясачных… Да и Тухачевский правильно пишет, что и прибыль будет немалая после того, как поставят острог в центре Киргизской землицы: больше, мол, они уже не придут к Томску и Красноярску, да и под Кузнецк, и под иные остроги.

С этими бумагами и отправился князь Борис на прием к государю. Доложив ему о походе Тухачевского в Киргизы, он перешел затем к еще одному больному делу.

— От Алтын-хана, государь, прибыли нет, одни убытки! — заявил он. — Только лошадей и служилых гоняем! Ни киргиз смирить, ни дань какую следует взять с него невозможно! Худо живет, сам у всех прошает! — безнадежно махнул он рукой.

Михаил Федорович принимал его у себя в государевой комнатке посемейному. Сидел он со своими ближними за одним столом, в домашней камиловке[80], с накинутой поверх рубахи просторной однорядкой.

Великому князю было уже сорок два года. Он был тучен, малоподвижен и страдал одышкой. Однако густая короткая черная бородка на полноватом лице делала его моложе своих лет. В кругу близких, беседуя, он обычно по-простецки бросал улыбчивые взгляды на них из-под темных и длинных ресниц, которые впору было бы иметь какой-нибудь писаной красавице, смущая почему-то этим всех…

— Что ни грамота, то все что-нибудь да просит. Золото, серебра просит, жемчуга и разных каменьев! — поддержал Лыкова князь Иван Черкасский, двоюродный брат царя по матери.

Когда-то, в юные годы, князь Иван был вольнодумцем. Он даже водил дружбу с холопами. А среди них первым его дружком был Гришка Отрепьев, в ту пору дворовый приказчик Черкасских. За это князь Иван и поплатился: был сослан Годуновым в Нижний. Сейчас ему уже под шестьдесят. Он уже давно не тот, стал сед, умудрен в делах и держал в своих руках многие приказы: Большой казны, Стрелецкий, Иноземный. А было время и Аптекарский ходил под ним.

— В прошлом году, государь, послано Алтын-хану 500 листов красного золота, — отыскав среди бумаг памятку, стал перечислять князь Борис посланное хану, — 500 листов двойного золота, 600 листов серебра, 30 золотых червонцев, да жемчуга 40 золотников, а к тому же 800 каменьев зеленых, 100 каменьев лазоревых, два фунта янтаря, государь!

— Князь Борис, ты уж помолчи об атласах, сукнах и камках-то! — усмехнулся Михаил Федорович над свойственником, над его мелочностью, развившейся у него на старости лет.

— Да лабе Мерген-ланзе послано вполовину от того, — все же закончил свое князь Борис.

В зрелых годах у него появился и еще, кроме мелочности, один недуг — упрямство. И зная это, все в комнате невольно заулыбались. А князь Борис невозмутимо повел бровями и стал перекладывать на столе бумаги, с какими явился на доклад. Но и было заметно, что он обиделся, не поднимает глаз.

— Он еще и доктора просит с разными зельями! Фыр-рр! — фыркнул Никита Одоевский. — Как будто они водятся здесь! Да и кто туда, из немцев-то, поедет! Ха-ха! — засмеялся он. — Представьте, немца там! Ха-ха-ха!