На краю государевой земли

— Кхе, кхе! — поперхнулся Яков, тоже смущаясь чего-то, глядя на своего сына: статного и пригожего, как девка. Тот куда-то сразу будто отдалился от него. А теперь и рука-то не поднимется дать ему подзатыльник, как бывало, если уж слишком что-нибудь вытворял.

В общем, жизнь у них стала понемножку налаживаться.

Как-то зимой, в начале февраля, Якова вызвали в Сибирский приказ. Там его встретил какой-то подьячий, еще молодой и чем-то похожий на Огаркова.

«Да они все здесь одинаковые! Худосочные, серые, бледные, как поганки, и злые!» — мелькнуло у него.

Подьячий повел его куда-то заплеванным и темным коридорчиком, да таким узким, что вдвоем-то в нем невозможно было разойтись. И они вошли в прилично убранную комнатку, где сидел дьяк Федор Панов. И там дьяк и подьячий долго и подробно расспрашивали его о Киргизской земле. Затем дьяк провел его в комнату, где стоял длинный стол, накрытый голубой скатертью, а на нем возвышались на тонких ножках изящные медные канделябры на четыре свечки, лежали какие-то толстые книги, стояла пара чернильниц, рядом с ними валялись гусиные перья. Вдоль стола с двух сторон протянулись две лавки с резными спинками. В комнате было два больших окна с мелкой сеткой перекладин. Они глубоко вдавались в толстую стенку и смотрели на колокольню Ивана Великого. Тут же на поставце торчал красивый сундучок с множеством металлических обоек, видимо, предназначенный для хранения грамот и приказной казны. В глухой стенке была ниша, а из нее выглядывали книги: толстые, громоздкие, оправленные в кожаные переплеты с медными застежками. Была в комнате, в переднем углу, и божница. Но ни лампадки, ни рушников не было — все было строго по указу государя.

Якова уже обо всем выспросил дьяк Федор Панов, а подьячий Петрушка Стеншин, тот, который встретил его, записал его речи. И вот теперь его привели сюда, поскольку его хотел видеть и расспросить сам боярин князь Борис Михайлович Лыков, глава Сибирского приказа.

Вот за этим-то длинным роскошным столом и сидел Лыков. Он сидел один и что-то писал, наклонив голову и осторожно макая в чернильницу перо, и, должно быть, слишком уж тайное, если не доверил писать даже ни одному из преданных ему дьяков.

«Наверное, самому государю!» — подумал Яков.

Князю Борису было уже под семьдесят, а может быть и больше. Борода у него была уже вся седая, но шевелюра, впрочем, тоже седая, была еще густой, а на лице до сих пор сохранились смугловатые пятна от некогда румяных щек. Он был среднего роста, что угадывалось даже сейчас, когда он сидел, и было незаметно, чтобы его мучила полнота…

«Совсем не изменился», — подумал Яков, не видевший Лыкова уже более 20 лет, еще с Можайска…

Да, князь Борис все еще выглядел бодрым, хотя и провел полную тревог жизнь, военных походов. Последние же четверть века он ходил в походы только «своим набатом». А сколько было у него столкновений в боярской думе со своими противниками… Он был женат на Анастасии, самой младшей сестре патриарха Филарета Романова, родной тетки государя Михаила Федоровича. И сейчас, как родственник царя, уже на закате своих дней, он благоденствовал.

Князь Борис поднял голову на скрип двери. Глянув изучающим взглядом на Якова, он кивнул головой дьяку, чтобы садились за стол напротив. Затем он аккуратно положил рядом с чернильницей перо, отодвинул в сторону недописанную бумагу, облегченно вздохнул и ворохнул сухими плечами.

— Ну, рассказывай! — велел он Якову.

Яков повторил еще раз все то же, что уже было записано подьячим: как был в «киргизах», когда ходил к Алтын-хану, и что знает всех тамошних князьков в лицо, а также все дороги в той землице…

— Пронский говорил, что воевода ты знатный. Вот и распиши все на бумаге: что потребно для похода в ту Киргизскую землю. Чтобы поставить там город, да оборонить его как следует. Ясно? — спросил его князь Борис.

Но Яков, вместо того чтобы ответить ему, с чего-то стал говорить не то, что хотел вначале-то: «В Томском из иноземных полков много служилых, которым сидеть на коне за обычай! А вот пищалей нет, кузня не справляется, железо по Сибири дорого!»…

— Постой, постой! — оборвал его Лыков. — Я же тебе сказал: напиши, потом говорить будем! Теперь понял, по лицу вижу, что понял! — добродушно улыбнулся он Тухачевскому, заметив, что тот волнуется и краснеет, как юноша. — Что напишешь, отдашь вот ему, — показал он на дьяка. — Иди, воевода, иди!

Чтобы составить нужную роспись, Якову дали в помощь все того же Петрушку Стеншина. И он стал приходить в Сибирский приказ чуть ли не каждый день и по долгу просиживал там с подьячим. Он подсчитывал все, что нужно было для похода, чем быть людям сыту, как одеть их, вооружить, да прикидывал, сколько время займет поход, высчитывая дни по известному ему исходу из земли Алтын-хана. Память у него была хорошая. Она не подводила его.

— Киргизы ходят на войну конные, с копьями, в куяках, человек с 500. Да к ним еще человек 500 с луками. А биться с ними пешим невозможно!.. И походу быть конными, — растолковывал он подьячему. — И воинский наряд всякий должен быть на пять рот, не менее…