На краю государевой земли

— Шайтан унес! — хохотал над ним утром Лучка, тоже ходивший «на марала». Так называли они выездки на охоту только для того, чтобы напиться за стенами города, подальше от глаз казаков, которым воевода запрещал гнать водку. Покуролесив, покричав вволю на всю тайгу, они обычно отдыхали от изнурительной жизни в тесном городке, где никуда и ни от кого невозможно было скрыться… Князь Петр в тот раз до полночи бил в барабаны, которые притащил с собой из съезжей. А Федька полез под этот трескучий грохот зачем-то на крышу зимовья, сорвался и трахнулся о землю: угодил на лесину и здорово зашибся. Так что Матренка после той охоты неделю ставила ему на спину примочки. А князь Петр, проверяя новенький топор, только что поделанный ему в кузнице, спьяну срубил не ту лесину, которую ему велел завалить Федька. А та почему-то мешала ему. И она, упав, снесла у Федьки лабаз с солью, где лежал хлеб, да еще рыба, заготовленная для кулемок, на соболей; те, оказывается, зимой, голодая, здорово идут и на такую приманку, как рыба… Того марала они освежевали, отрубили у него голову, а Гришка взялся поделать из нее чучело и поднес его князю Петру как раз на отъезд того с воеводства…

— Да-а, хорошо послужили! — предаваясь воспоминаниям, прохаживался князь Петр вокруг стола, наблюдая как дворовый холоп расставляет чарки с водкой и закуску.

Холоп снарядил стол и вышел из комнаты.

— Ну, давай, Яков, за твой приезд! И чтобы не попадал больше в опалу! — поднял чарку князь Петр. — Уж я-то знаю, что это такое! Мы оба с тобой опальные! — улыбнулся он ему.

Они выпили, закусили.

Яков рассказал о своих последних годах службы в Томске после отъезда оттуда Пронского. Потом они сходили в баньку, ее князь Петр велел истопить для гостя, вернулись назад в горенку и снова сели за стол.

От Пронского он ушел под вечер. Князь Петр стал было уговаривать его остаться ночевать: куда, мол, ты пойдешь такой, когда тебя качает, как дощаник на крутой волне. Но он, вспомнив, что дома его ждет Аксинья с детьми, все же пошел…

Князь Петр, как и обещал, присмотрел ему довольно приличный двор, а хозяин недорого сдал его. К тому же он оказался неподалеку от двора Пронского, в Китай-городе, на Покровке, в Пробойном переулке. Двор был маленький: всего 10 саженей в ширину и 15 в длину. Но Якова устраивала цена, и они поселились там, со временем собираясь перебраться в поместную деревеньку.

Прошел год. Яков жил все так же на Покровке. Аксинья родила еще одного пацана. Его назвали Оськой. Их девки уже повырастали. И Яков выдал старшую, Машеньку, за боярского сына Семена Алексеева. А другую его дочь, Акулинку, сосватал Федька Бессонов, стрелецкий сотник. У того был свой двор в слободе, что раскинулась за Сретенскими воротами Белого города. Девки получили приданое и ушли из дома. Унесли они с собой и лишние заботы и расходы. И теперь у них с Аксиньей остались лишь одни пацаны. Их же стало теперь у Якова четверо. Двое, Гришка и Гаврюшка, родились в Сибири, а Васька здесь, в Москве, еще до ссылки. Он стал совсем взрослым, его пора было определять на службу — 16 годков стукнуло. Ко двору, конечно, он рылом не вышел…

«А чем он хуже других! — подумал Яков, вспомнив, что у него есть князь Петр. — Может, в жильцы хотя бы протолкнет!»

Он наведался в гости к Пронскому. И вскоре Васька на самом деле попал ко дворцу, стал ходить там самым нижним чином — в жильцах. Рослый, симпатичный и безусый, он недурно смотрелся в ряду таких же, как он сам, мелких московских дворян, несущих службу на крыльце дворца. Ставили их и по рундукам на приемах не очень знатных гонцов и посланников, от того же Алтын-хана или калмыцких тайшей. Стал он частенько ночевать и во дворце, в сторожках или спаленках. А там поговаривали, что на походе, мол, он будет рядом с государем… Ваське купили новые сапоги. Их они выбирали долго, вдвоем, в сапожном ряду на торгах. Затем они плюнули на это, отыскали крохотную лавочку подле Китайгородской стены. Там сапоги оказались не хуже, чем в Торговом ряду, но были дешевле. Кафтан Ваське выдали из дворцовой казны. И тот как будто шили специально под него: темно-зеленый, с широкими синими нашивками, суживающийся в талии, и с узкими рукавами, как раз по Васькиной фигуре. И Васька, смущаясь, поворачивался из стороны в сторону, когда мать, охая, стала разглядывать на нем обновку. За нее Яков заплатил целый рубль в государеву казну, да еще пятнадцать алтын за сапоги и пять за шапку… Да-а! Васькин выход в жильцы стоил немалых денег. Но зато он теперь был при дворе государя. А это много значило.

— Ну, мамка, хватит тебе! — отмахнулся Васька, сконфуженно поджимая губы, заметив, что Гаврюшка и Гришка, младшие его братишки, таращат на него глаза, не узнают его, еще вчера обычного дворового верзилу, который не прочь был поиграть с ними. А теперь?..

Перед ними стоял какой-то чужой и уж больно строгий служилый. На него даже мать глядела робко, не верила своим глазам, что это ее сын, и еще не так давно она качала его в зыбке, как сейчас качает того же Оську.