На краю государевой земли

Вообще, странной была эта дружба Федьки и Лучки. Более непохожих людей, пожалуй, трудно было бы найти. Но они дружили, и кто за кого держался, либо удачливый Лучка, либо всюду сующий свой нос Федька, тут надо было крепко подумать, прежде чем сказать. Федька, задиристый и вспыльчивый, не прочь был покуражиться, да и подраться, если подвернется свалка. И природа как будто отметила эту его черту: у него был короткий, точно обрубленный нос, как у бульдога, походка вразвалку, но нога твердая, уж где ступил, не сшибешь, а руки-то…

А Лучка внешне был смугловат и уж очень умный и непоседливый. Ведь только-только что приехал он сюда, как сразу же подал государю челобитную. В ней он просил, чтобы отпустили его проведать Китайское царство, как проведал его когда-то Ванька Петлин. В этой челобитной он писал также, что уже договорился с лабой Мергенланзой: тот обещал проводить его туда, до Китайского царства… А у государя-де они, распинался он в челобитной, не просят ничего на подъем в дорогу, то-де лаба возьмет на себя, было бы только государево повеление. А прибыль от них государевой казне будет великая, поскольку соболи там дороги, а каменья разные и алмазы там у всякого. А что государь им в оклады положит, о том — как государю бог известит… На это путешествие он подбил и Сёмку Щепотку, сказав тому, что они уйдут еще дальше Ваньки Петлина, туда, где, как говорил лаба, водятся алмазы в реках. И Сёмка поверил, что они привезут из Китайского царства всяких узоречий. На радостях он закатился в кабак и чуть не пропил там все свое невеликое государево жалование, спаивал полкабака и кричал, зачем-де ему это жалование, если вот-вот появятся у них цветные каменья, и они станут богаты. Погуляв по кабакам с Тюменцем, Сёмка вернулся на постоялый двор хмельной, веселый и щедрый.

Федьке же то Китайское царство совсем не нужно было. У него была заимка. Там он гнал водку и тайно от воеводы менял ее на соболей по киргизским и остяцким улусам, куда уже давно протоптал дорожку, известную лишь одному ему.

На следующий день, когда томские собрались уходить со двора по своим делам, Ермошка, хозяин двора, как-то бочком притиснулся к Федьке.

— Ты, однако, паря, того… — заикаясь, пробормотал он. — Не бери дочь худой матери-то…

Федька поначалу не сообразил, о чем это он, уставился на него. Затем он догадался, рассмеялся и похлопал его по плечу:

— Лошадь по зубам выбирают, а не по заднице!

— Во-во, то лошадь, а не девку, — пробурчал Ермошка, удивляясь самонадеянности этого боярского сына, родом откуда-то из неведомых сибирских земель…

И уж кто кого в тот вечер у вдовицы охмурил, то было неважно. Важно было то, что Федька ехал домой не один, а с новой женой. Он был удачлив, самоуверен, впереди у него была еще целая жизнь в краю, где никто не стеснял его, не мешал жить так, как желала его душа. Это он только что понял в Москве, где всем было тесно. Отец его возил из Москвы грамоты и оклады, а он, Федька, везет к тому же еще и жену… «Во, батя! А ты говорил: Федька ни на что не годен!»…

Дело же Огаркова долго волочилось в Томске, пока не был получен из Москвы указ на челобитные Алтын-хана и Мергенланзы об оскорблении их подьячим. По этому указу было велено бить Дружинку кнутом в присутствии алтыновых людей, вернувшихся к тому времени в Томск из Москвы. Указ гласил: за воровство и простоту в посольском деле. Затем Дружинку посадили еще на два года в тюрьму, здесь же в Томске.

Глава 15. Помилованный

В Томск Федька вернулся в конце января. И первым делом он заявился к воеводе. На крыльце съезжей он отряхнул мохнатками снег на сапогах, ввалился в сенцы и тут, в полумраке, столкнулся с кем-то. И этот кто-то, выскочивший из избы, хлопнул его по плечу: «Здорово, Федор!»

— A-а, Иван, и ты здесь! — узнал он десятника пеших казаков Ивана Москвитина.

— Иди, иди! Там ждут тебя! — вышел в сенцы и Харламов, необычно сутулясь и с таким видом, словно был чем-то доволен и торопился остаться один.

— Что ты путаешься под ногами-то! — дружелюбно толкнул Федька в спину Москвитина, на ходу пожал ему руку, боднул головой еще кого-то, столкнувшись с ним в дверях, и чья-то сабля звякнула о притолоку двери…

Переступив порог, он зачерпнул ковшиком воды из кадушки, стоявшей тут же у двери. Выдув ее залпом, он бросил обратно ковшик на крышку кадушки и, вытирая усы, громко икнул. Он был с похмелья, в груди горел огонь, и он залил его холодной водой.

Вслед за ним в избу вошел денщик Давыдка с деревянной бадейкой полной воды.

— Чё ты, как лошадь-то! — заворчал он на него.

Федька еще раз икнул, уже нарочно, и хлопнул его по спине: «Работай, служба!»

Загремев бадейкой, Давыдка вылил воду в кадушку и скрылся опять за дверью.