На краю государевой земли

Лучка заметил, что Федька стал хандрить, и предложил ему сходить к вдовице, что жила в соседнем дворе, через переулок. А надо сказать, что Лучка Васильев с Васькой Старковым, да еще трое казаков, ходивших с Яковом в «мугалы», привезли сюда тех самых алтыновых послов. Они выехали из Томска на полмесяца раньше Федьки, но прибыли в Москву на месяц позже, вот только что на днях. Их задержали под Москвой, пока в Посольском приказе не получили статейные списки, а также копии переведенных грамот Алтын-хана и Мерген-ланзы, челобитные того и другого на Огаркова. Вот их-то как раз и привез Федька. И только ознакомившись со всеми этими документами, в Посольском приказе определили по какому разряду принимать послов Алтын-хана.

И все они, томские, встретились уже здесь. Приезжая сюда, в Москву, они обычно останавливались у хозяина этого двора, Ермошки, в переулке на Тверской. Хозяйка готовила им еду, они платили за стол и за ночлег. Так выходило им дешевле, чем если бы они жили на государевом постоялом дворе, который откупал какой-то купец гостиной сотни. Двор Ермошки находился рядом с маленькой деревянной церковкой святой Ирины, как раз напротив двора князя Григория Константиновича Волконского. Тот умер в прошлом году, как поведал им все тот же Ермошка, а теперь-де там живет его сын Иван.

Жили они все в одной избе, для их оравы тесной. Но даже в ней Лучка продолжал разминаться чуть ли не каждый день. Вот и сейчас он присел два раза на полу. Затем он потянулся всем телом, покряхтел, но все же достал руками пятки. Он, оказывается, наплел в свое время в Томске дьякам, что он из Барабы. На самом же деле он был отсюда, с Руси, долго скитался со скоморохами, еще мальцом-татарчонком. И те, выкручивая его и сгибая, заставляли его пролезать в обруч, не цепляясь головой. И ту скоморошью науку он помнил до сих пор. Не для обруча, конечно, делал он это сейчас, а согревал кости, как говорил его бывший хозяин. Эту свою науку он пытался как-то донести и до Федьки. Но тот попробовал раз-другой и бросил. Федька согревал кости по иному…

Вернулись из кабака казаки, ввалились в горницу, нетвердо ступая и покачиваясь.

Сёмка Щепотка, громко икнув, запел, трубой: «В кругу молодец гуляет, себе пару выбирает: Лизавету — для совету, а Настасью — для согласью!»…

Гришка Тюменец, еще молодой мужик, подхватил: «Эх-ха! Холодать, холодать, что-то стало холодать! Нам до Томского по зимнику скакать!»… Он хотел было пройтись по горнице вприсядку, но не совладал с ногами и грохнулся на пол.

Казаки пьяно загоготали.

А Лучка, размявшись, подсел на лавку к Федьке и стал уговаривать его насчет вдовицы, которая жила в избенке, что стояла через переулок. Та избенка была крохотная, похожая на избушку на курьих ножках. Даже Федьку, привычного к тесным зимовьям в тайге, она удивляла. И он всякий раз останавливался перед ней в раздумье, когда выходил со двора Ермошки, и его взгляд невольно упирался в эту избенку. И тут же из избенки обычно выбегала девка, такая видная и ладная из себя, и назойливо зыркала глазами в его сторону, но как бы случайно. И Лучка сразу углядел в этом все, что надо… А то, что она была девкой, не бабой, Лучка побился бы об заклад. И была что надо, молода, мила, и телом бог не обидел; да и глазки блестят, в них умишко сквозит, не соня, как бывшая Федькина зазноба, Матренка. Та телкой всегда сонно таращила белки на свет и просыпалась только в баньке, когда Федька начинал шалить с ней, да так, что в каменке голыши позвякивали… И вот в этой-то избенке жила та девка, жила с вдовицей, ее матерью, женщиной и сейчас выглядевшей миловидно. А в молодости, определенно, была недурна, и даже очень, судя по тому, что перешло от нее к дочери: глазастой, белокурой, с маленьким изящным ртом, темными четко очерченными бровями и естественным легким румянцем, подчеркивающим породистость.

А ее мать, как говорили злые соседские языки, была «вдовицей»… Правда, никто из соседей, ныне живущих с ней рядом, не знал, что эта вдовица была любовницей польского ротмистра, отца девицы, сидевшего в осаде в Кремле, и оставившего вот так свой след тут, на земле гостеприимных московитов. И, слава богу, что не знали… Имя того ротмистра история забыла, забыла его и Мария, как звали вдовицу. А дочь об этом не хотела и знать. Молодости-то все равно, откуда она родом, где оборвались ее корни.

И уж как там подкатился Лучка к вдовице, а он по этому делу был горазд, мужик без смущения: выгонят в дверь — лезет в окошко, хотя и был татарином. К счастью, крещеный… И не первый раз наезжал он сюда, в Москву, знал, что тут и как. Но столковался он с вдовицей, пообещал, что приведет боярского сына, на которого заглядывается ее дочь, приведет к ним в избушку, как бы на смотрины. Купил он вдовицу, намекнув ей, что Федька не только боярский сын, но уже и воеводил, да и, вообще, такой еще покажет себя. Будет-де ее дочь дворянкой, на то у него особый нюх. И она сама должна это понимать и не мешать счастью дочери. А там, глядишь, и ее заберут в Сибирь.