На краю государевой земли

Ясырь, мягкая рухлядь, кони и скот — все считалось, по неписаным законам, добычей казаков, если было захвачено ими на бою. И сейчас воевода посягал на эту их добычу — вел с Ишеем о ней разговор, как проболтался об этом тот же толмач — только из-за того, что ему нужно было поставить здесь острог. Но вот острог-то им, здешним казакам, был тут как раз и не нужен. Им нужна была свободная от чьей-либо власти порубежная земля. На ней они, вдали от воеводских глаз, торговали водкой и заповедными товарами, разживались у ясачных мехами, сваливая его недоборы на тех же киргизов. И у них не было желания ставить сейчас острог, когда они захватили огромный кусок ясыря, отяготились добычей.

Первыми возмутились тобольские казаки. Послышались крики и среди кузнецких казаков: что тут-де, рядом, есть дорога на их острог, крепкая, дойдут без оплошки. И Яков понял, что сейчас вся масса казаков, подстрекаемая горластыми, побежит туда. И он быстро вывел из лагеря своих тарских казаков и перекрыл ими дорогу. Тобольские же и тюменские казаки, а за ними и татары, заметались по лагерю, стали хватать с телег награбленную рухлядь, вьючили ее на лошадей, во всю ругая воеводу.

Яков бросился туда, к ним. Заметив среди этой массы Бурлака, он закричал ему, надеясь на его помощь: «Бурлак — одумайся!»… Но того, как волной, подхватил людской поток и потащил тоже за собой. Яков сорвал голос и уже не слышал сам себя в сплошных криках, злобной брани и ржании коней. Заметил он, что вместе со всеми побежали и те, кому он доверял… А среди них был и Гришка Пущин…

— Будешь писать на нас?! Ха-ха-ха! — раздался рядом с ним насмешливый голос, мелькнуло рябое лицо Мухоплева, он тряхнул рыжими кудрями. — Пиши, пиши! Ты и раньше писал! А что из того!

Хохот, крики, издевательства, плевки в его сторону… И вся эта масса двинулась на его жиденькое оцепление, без труда смяла его. И он увидел, как подводы, груженные награбленным, устремились на кузнецкую дорогу, гремя котлами, пищалями, железными наручами, увлекая за собой и тарских казаков из его оцепления… Вскоре все это скрылось из вида…

Яков еще какое-то время продолжал все также возмущенно махать руками вслед беглецам. Наконец, он опустил их и окинул подавленным взглядом опустевший лагерь.

«Почему он-то здесь?» — подумал он, заметив ротмистра Снятовского, и прислонился к телеге, с которой беглецы стащили всю рухлядь.

И вдруг он почувствовал, что какая-то сила сдавила ему грудь, прихватила сердце и потянула вниз… Он побледнел, присел на какой-то вьюк тут же рядом с телегой.

— Елизарка, подойди сюда, — тихо позвал он своего холопа, собиравшего вместе с другими его холопами опрокинутые на землю котлы и вьюки с крупой. — Позови-ка ротмистра, — попросил он его, сам не в силах даже громко говорить.

Пока Елизарка ходил, он отдышался. И когда Снятовский подошел к нему, он велел грузить все на коней и уходить отсюда.

— Да никого же не осталось! — удивленно воскликнул ротмистр. — Твои холопы, да вон еще те! — показал он на лагерь, где копошились четыре или пять серых фигурок, что-то собирали на земле, вытоптанной так, будто здесь пронесся табун диких лошадей.

— Иван, если Ишей узнает, что мы остались одни, то сам понимаешь, что будет! Давай-ка уходить отсюда поскорее! — забеспокоился Яков.

Они повязали на коней только самое ценное, бросили лагерь и двинулись дорогой на каменный киргизский городок. Его Яков помнил еще по прошлому. Через пять дней он подошел со своим крохотным отрядом к озеру Иткуль и там стал в месте, где была назначена встреча с Прокофьевым. Тот должен был подойти туда по Чулыму на дощаниках с хлебными запасами.

У озера он простоял впустую два дня, снялся и пошел дальше вниз по Белому Июсу. Подспудно он был уже готов ко всему. И этот очередной удар он встретил, не дрогнув сердцем. На Урюпе он распрощался со Снятовским. Его он отправил с добычей в Томск, а сам со своими холопами срубил плот и поплыл Чулымом до Мелесского острога.

За девять дней он добрался до острога. Туда в это время только-только подошел на судах Прокофьев.

Яков был уже на пределе, как сжатая пружина: тронь, и ударит, прибьет любого, если кто-то вякнет наперекор ему.

По осунувшемуся, почерневшему лицу и темным жутким глазам воеводы Прокофьев догадался обо всем. И у него хватило ума ни о чем не расспрашивать его.

Казаки молча погрузили все необходимое на два дощаника. И Яков, взяв с собой сорок человек, вышел на следующий же день из Мелесского острога вверх по Чулыму. Тоскливо прошел весь их путь по реке на дощаниках. Яков проводил целые дни в полном молчании и лишь изредка отдавал короткие команды… И только через неделю осмелился Семка Щепоткин как-то подойти к нему на стоянке, когда он сидел на берегу реки, тупо уставившись на воду.

— Ну что, Семка? — похлопал он казака по его тугой мощной шее, которой тот обычно бахвалился, и он как-то пытался согнуть ее еще в «мугалах», но так и не согнул. — Опять со мной в походе?

— Ивашка Павлов еще тут, Федькин зять, — улыбнулся щербатым ртом Семка.