На краю государевой земли

— Что же ты, изверг, делаешь-то! — застонала Дарья, увертываясь от сына; тот, сослепу, мог порешить и ее. — Ситчик-то, ситчик где же достать!..

Проснулся и захныкал Гришатка, разбуженный дикими вскриками в избе: самый маленький отпрыск их семейства. Годик еще минуло ему, родился уже здесь, в Томске. Дарья кинулась к люльке, встала подле нее, заслонила малыша, опасаясь, что хмель качнет Федьку в эту сторону… Родился Гришатка хиленьким, весом вдвое меньше, чем родился Федька. Был он слабеньким, болезненным. Из-за этого она подтрунивала над мужем: износился-де на службе-то, все, больше рожать не буду…

А Федька рубанул через ситчик по столу, с грохотом опрокинул лавку, отшатнулся к печке и смахнул с припечка чугунок. По избе ударило запахом свежих щей. Ошпаренный кипятком, он взревел, стал сдирать с рук горячие ошметки капустного листа… Затем он снова засновал туда-сюда, полосуя топором ситчик… Наконец, он скинул его, остановился раскорякой посреди избы с топором, который словно прилип к его руке, тупо огляделся и осклабился.

— Мамка, дай выпить!.. В груди жгёт, вот тут!

— Я тебе дам, зараза! — вскричала Дарья и только сейчас заметила, что осталась в избе один на один с сыном: Маша куда-то ускакала за дверь, а за ней выбежала и Варька.

«Соседей, должно быть, собирают!.. Мужиков!»

— Ох ты, горе мое! Господи, да когда же ты заберешь-то меня! Моченьки уже нет жить на этом свете! — заголосила она.

Федька уставился на нее, силясь что-то сообразить.

В этот момент дверь избы с треском распахнулась, и на пороге появился Иван. Увидев отца, Федька набычился, двинулся на него, сжимая все так же в руке топор, взвизгнул:

— Уйди, батя! Зарублю!

— Ах ты — сосунок! — рявкнул Иван, не сводя глаз с топора в руке сына, готовый отскочить в сторону.

В избу, вслед за ним, тут же влетел Васятка, метнулся из-за его спины, сшиб с ног Федьку и вырвал у него из рук топор. В избу сразу поналезли мужики, до того нерешительно топтавшиеся подле крыльца. Они навалились на Федьку, связали его веревками и бросили в угол. Федька что-то замычал, стал кому-то грозить…

— Лежи, лежи!.. Ишь, герой-то какой!.. На баб — с топором!

— Сотник, глянь, как он укусил палец-то! Чисто ножом полоснул!.. Варнак!..

Мужики посудачили, что вот-де какие мальцы нынче пошли — выпьет и на мать, с топором, — и разошлись по своим дворам.

А Федька поскулил, повозился и уснул в неестественной позе с затянутыми назад руками, согнутый пополам в углу подле сундука.

Проснулся он ночью, когда в избе все спали: тревожно, взвинченные после ругани и разбирательства, кто и в чем виноват. Он заплакал в темноте, снова переполошил всех в избе.

— Мамка, да развяжи ты! Руки больно, стыло! Не чую, не чую!.. Больно же, больно! Гы-гы-гы!

Дарья вскочила с постели, подбежала к нему, завозилась над крепкими мужицкими узлами.

Сзади к ней подскочил Иван:

— Не смей!

Дарья оттолкнула его с силой так, что он отлетел в сторону и расшибся о лавку, взвыл и давай честить жену:

— Ты, ты виной тому! Твоя порода! Щенок!.. — Досыта наругавшись, он забрался на полати — к Васятке.

— Дядя Ваня, пускай, — с чего-то виновато пробормотал тот, чтобы успокоить его.

В углу же, развязав Федьке руки, Дарья стала сердито шептаться о чем-то с ним. Затем она прошлепала босыми ногами по полу, принесла и бросила ему овчинный тулуп, принесла и краюху хлеба с ковшиком кваса. И Федька, умяв хлеб, уснул.

На следующий день, проспавшись, он покрутил кудлатой башкой, утер ладонями безобразно опухшее с похмелья лицо, ударил себя в грудь кулаком:

— Батя — все! Зарок дал!

«Присмирел!.. Надолго ли?» — подумал Иван, с ненавистью глядя на своего непутевого старшего сына…

* * *

Провожать служилых в поход высыпали за стены все жители Томска. На высоком яру, подле стен острога, столпились девки. Те, что были посмелее, спустились вниз и толкались вместе с бабами среди служилых. Тут же шныряли мальчишки и собаки.

Васятка заметил Зойку, та высматривала кого-то в толпе. Встретившись с ним взглядом, она смутилась, отвела глаза в сторону и успокоилась. И он догадался, что она искала его. Под шубейкой сразу стало жарко, как в парной, и руки и ноги у него одеревенели. Ему бы подойти к ней, но ни сил, ни смелости не хватило.

А Зойка?.. Ох! Зойка, Зойка!.. Она вдруг кинулась к нему, при всех-то, обняла, на секунду повисла на нем, припала, всхлипнула, чмокнула, неумело, звонко, в щеку: «Я буду ждать!»… Затем она быстро отстранилась от него, но не отошла, встала рядом, на виду у всего острога, заявляя этим всем что-то.

Да так, что Баженка даже крякнул в восхищении от дерзости своей дочери и расплылся улыбкой: вот, дескать, это по-нашему…

Такой большой отряд из острожка, пожалуй, никогда раньше-то и не выходил. Жители и не помнят, хотя походов было немало, несмотря на то что острог стоит всего-навсего одиннадцать годин. В новизну это было, поэтому его провожали с шумом, пьянками и драками.

— Ты чего, ядрена тебя, загодя хоронишь меня!..

— Маркелка, стервец, токмо не вернись!.. Я тебе покажу тогда!..

Хрипунов подозвал к себе Пущина.