На краю империи. Камчатский излом

До полуночи служителям удалось заполнить и перевезти пятнадцать бочек, а утром – остальные пять. После этого – в двенадцатом часу дня 8 августа – бот поднял якорь и пошел параллельно берегу на восток-тень-юг. И без того не слишком сильный ветер постепенно стихал, и к утру установился полный штиль.

Позже Чириков записал: «В седьмом часу по полуночи увидели лотку, гребущую от земли к нам, на которой сидит людей восемь. И пригребши близко к боту нашему, спрашивали, откуда мы пришли и чего ради. А о себе сказали, что они чукчи. А как мы стали призывать к судну на недолгое время, пристать не смели. Потом высадили одного человека на пузыри, сделанные из нерпичьей кожи, и прислали к нам для разговора. Который приплыл к нам на пузыре, сказывал нам, что живет их чукч по берегу многолюдно, и сколько земля простирается в восточную сторону, не знают, а про русских людей давно слыхали, а Анадырь река далече от них на запад. Про острова сперва не сказывал, а потом сказал, что есть остров, который в красный день, отшед-де недалече отсюда к востоку, с земли видать. И возвратившийся на пузырях на лотку свою, уговорил товарищей пристать лоткою к боту нашему. И приставали на самое малое время, а в бот к нам не пошли. А лотка сделана из кожи сиучей и из других морских зверей. А говорили с ними толмачи наши коряцким языком. А сказывают, что мало меж собою речь признавают и за тем потому от них осведомитца подлинно, о чем потребно, не могли».

Встреча с местными жителями, конечно же, обернулась для Митьки новой писаниной. Капитан Беринг решил составить подробный протокол опроса, чтобы в дальнейшем не было разногласий, и заверить его свидетелями. Черновик документа он составил собственноручно. Естественно, перебеливать пришлось мичману, как обладателю самого красивого почерка. Результаты своих художеств Митька решил сначала продемонстрировать Чирикову, благо вахты все еще были свободными – корабль стоял в штиле. Он сунул было нос в офицерскую каюту, но, углядев там двух начальников сразу, решил исчезнуть. Это не удалось: его ухватили ловкой рукой за полу и втянули в узкое пространство:

– Куда?! Нет уж, стой, раз пришел! Говори, что хотел!

– Дык, Алексей Ильич, неловко мне… Ну, господин мичман тута…

– Говори при нем – что у тебя за тайны такие?!

– Дык, Петр Авраамыч – человек хороший, почто ж его заботить лишку? Люди сказывают, кто меньше знает…

– Давай, дело выкладывай, – приказал лейтенант, – а то опять попусту болтать начал!

– Воля ваша, – Митька перестал лебезить и кривляться, сделался серьезным. – Сесть дозвольте, ваше благородие, – стоять тут неловко.

– Садись, конечно.

Служилый привычно опустился на корточки у двери и посмотрел на присутствующих. Он еще раз прикинул, стоит ли говорить об этом, мысленно махнул рукой и начал:

– Хотите верьте, ваш-бродь, хотите смейтесь, а только мнится мне, будто я речь чухотскую понимаю.

– …Твою мать, Дмитрий! – возмутился Чириков. – Что ж ты раньше молчал?! Мы ж двух толмачей с собой везем!

– Ваш-бродь, вот вам крест святой, – истово заявил Митька, но креститься не стал, – того не ведал раньше. Только се дни уразумел – самому дивно!

– Что, опять бес тебе помогает?

– Не, ваш-бродь, кажись, не бес это…

– Таких чудес не бывает, – заявил мичман. – Митрий, не делай из нас дураков, а то кошек схлопочешь!

– Прощения просим, ваш-бродь, про чудеса я слова не молвил. Помните, я сказывал вам про года свои малые?

– Ну да, вместе с матерью ты несколько лет прожил в ительменском улусе, а потом вы вернулись в русский острог – так что ли?