На краю небытия. Философические повести и эссе

Я невольно еще раз оглядел комнату в поисках иконостаса или хотя бы какой-либо иконы. И мое удивление – на шкафу прислоненная к стенке икона по картине Эль Греко, очень плохо исполненная, но глаза у Христа были совсем измученные. «А ведь жена у вас небось православной была?» – спросила Кларина, на что дед угрюмо ответил: «Да не знаю я ее веры. Иконостас висел у нее в углу, но знаю, что награбленное и краденое она у себя прятала. Братья ее были знаменитые налетчики, – он помрачнел и бросил, отвернувшись к стенке: – Что-то я с вами разболтался. Идите себе». Голос был раздосадованный.

И мы пошли на трамвай. Пока мы смотрели квартиру, на улице лил дождь. Стоял октябрь. Теперь накрапывало немножко, отдельные капли падали на волосы, на шею. С асфальта мы перешли на раскисшую от дождя тропинку, которая вела к остановке. Еще в подъезде я показал Кларине грязь и уже кем-то размазанную кучу говна. Поджав губы, она сказала, посмотрев на меня каким-то боковым взглядом: «Но ты же мужчина, сделай что-нибудь! Комнату я нам достала, отобрав ее у мамы, которая двадцать лет строила кооператив. Хочешь на все готовое?» Ее голос непривычно озлел. Я растерялся и промолчал. Этот тон был не из нашей жизни. Мы перешли трамвайную линию, в растерянности от ее тона я аж споткнулся о рельс. По счастью, на левую ногу. В трамвае ехали молча. Классическая семейная ссора из ничего. И сразу копились злые слова, что можем и разойтись, если я тебя раздражаю. Но куда расходиться? К подземному миру, переходу с квартиры на квартиру, без точной вписанности в общепринятость, я не привык, да и Кларина тоже. И я сказал те слова, которые иногда произносил в раздраженном состоянии духа: «Давай лучше разведемся!». Она улыбнулась вдруг нежно и повторила, что всегда повторяла: «Никогда, не дождешься!» Ответить на это невозможно. Разве что раздувать скандал из ничего!.. Но, как многие мужчины, я этого не умел, нужна была подпитка со стороны женщины, а ее не было. И все же до подъезда шли молча.

На кухне Кларина налила чай и предложила обсудить мою жизнь в коммунальной комнате, где она предложила устроить мне мастерскую. Сказала, что раз в два дня будет посылать мне еду. Я, разумеется, оттаял.

Утро провел в редакции, которая за меня переживала, но ничем мне с жильем помочь не могла. Все звонки и письма в издательство, от которого зависели наши материальные блага, были без проку: тот, за кого просили, то есть я, – беспартийный и родственников среди начальства нет.

Еще соседи

С помощью друга Коли Голуба, который про себя говорил всегда, что он Голуб с твердым знаком на конце, перевезли на пикапе два рюкзака книг и пару ящиков с постельным бельем и с верхней одеждой. Мы втащили вдвоем одностворчатый платяной шкаф, установили внутри перекладину для вешалок, развесили на нее из ящиков плащи. Рюкзаки сложили под пианино, но самые нужные книги я положил на крышку пианино. Письменный стол поставили перед окном, также три стула, унесенных мною с работы (начальство разрешило), сели за стол и выпили по рюмке «за новоселье». На стенку над тахтой повесил фото деда, с которым, как говорили родственники, рифмовалась моя судьба. Дед с даром прорицателя на этом фото выглядел просто книжным мудрецом. Фото было со старинным коричневатым отливом бумаги. Это уже было московское фото, до ареста, точнее, накануне ареста.

В углу лежали груда бумаг, какие-то типографские счета, бухгалтерские незаполненные книги, оставшиеся от прежнего хозяина, толстая рукопись какого-то отчета. А также карандашный рисунок толстой жабы с короной на голове. Я вспомнил, что у нас в сказках Царевна-лягушка, а у немцев – Жаб-королевич, так себя и Адик называл.

Внизу в полуподвале принимали макулатуру. Тогда за двадцать кг макулатуры ты получал талон и мог купить специально под этот проект дефицитную книгу – «Королеву Марго» или «Женщину в белом». Поскольку в моей новой комнате оказалось много бухгалтерских и канцелярских книг, от них надо было избавиться. И мы стащили их в полуподвал, получили талоны и тут же купили по книге Коллинза.