На краю одиночества

Почему-то Анне думалось, что, побывав на изнанке мира, она вернется оттуда изменившейся, но если что и изменилось, так это насморк, которому вроде бы было неоткуда взяться, а поди ж ты. В горле тоже першило, явно намекая, что, пусть ночи ныне и теплые, но приличным женщинам далеким от юности все ж не следует гулять босиком.

А проклятье нет, не исчезло.

Теперь Анна чувствовала его вполне себе явно. Сидит гусеницей в паутине сдерживающих заклятий, затаилось, ждет, а чего – не понять.

- Пей, - Ольга сунула в руки кружку с горячим чаем. – Ты такая бледная… и тебя знобит. Что там было?

- Ничего хорошего.

- Это я знаю… только… подумала, если ты смогла, то и… - Ольга присела рядышком и, стянув плащ, накинула его на Ольгу. Под плащом у нее оказался брючный костюм из тонкой полупрозрачной ткани, сквозь которую просвечивало тело, и гляделось это до крайности неприлично.

То есть, днем, может, оно и вполне прилично, но не ночью, не у костра, который не думал гаснуть, но трещал себе, распугивая мошкару.

Из кустов выбрался Арвис, уселся рядом, пристроив голову на коленях. Закрыл глаза и заурчал, как-то вот совершенно по-кошачьи.

- Извините, - тихо произнес Богдан Калевой, опускаясь на траву. – Он еще несколько далек от понимания правил хорошего тона, но мы стараемся.

- Мы? – Анна потянула за репейник, что запутался в белых волосах.

Богдан пожал плечами.

- Он помог мне. Мог не помочь, а помог. Я не знаю, почему. Но получается, что я в долгу перед ним? Отец говорит, что люди благородной крови не забывают подобных долгов.

- Дурак.

- Сам дурак, - беззлобно заметил Калевой. Он сгорбился и обнял себя за колени. – Как думаете… когда нас придут жечь?

- Что?

- Я слышал, как та женщина, которая мама Сашки, она говорила с другой, молоденькой, она ей еще помогает. И говорила, чтоб та шла на старое место, что тут не безопасно, что скоро придут жечь. А мастера защиту ставили. Я ведь не дурак.

- Дурак, - возразил Арвис.

- Сам дурак.

- Придут, - согласился Миклош. – Обязательно придут. Если решили громить, то так оно и будет… тут подвал есть, если что, спрятаться можно.

- Найдут.

- Неа… они, когда громят, не больно-то соображают. Сперва, конечно, кричать станут, камнями швыряться, - он рассказывал о погромах спокойно, как о вещи вполне себе обыденной, пусть и доставляющей некоторые неудобства.

- А тебе откуда знать?

- Так… я ж в Важине жил, а там еврейский квартал. Отец еще когда в подмастерья пошел. Его никто брать не хотел, потому что чужой и по-вашему не больно, а евреи взяли. Платили, правда, мало, но после ничего. И мамка устроилась. Года два жили, пока… погромщики пришли. Кричали. Каменьями кидались. И дома пожгли. Папку тоже вот, но сам виноват, полез подворье защищать, его камнем по голове и приголубили. И мамку следом. Я-то в подвале успел. Пересидел, пока грабили, а жечь вот не стали. Когда жгут, то плохо, задохнуться можно. У соседей все угорели… потом, говорят, еще суд был. И каторгу кому-то дали, только кому – не понятно. Жгли-то всем миром…

К ногам вдруг прижалось что-то теплое.

Шурочка. Тихий мальчик того ангельского вида, который любят придавать детям на парадных портретах. Вьющиеся светлые локоны, огромные голубые глаза и черты лица столь правильные, что и пара свежих царапин вкупе с шишкой на лбу нисколько не портили впечатления.

- Это Шурка, - пояснил Богдан. – Он безобидный.

Шурка почему-то всхлипнул, а фигура подернулась дымкой, будто готовая вот-вот развеяться.

- Сиди уже, убийца несчастный, - Арвис дернул Шурку за рукав. – Того придурка давно надо было…

- Я… я…

- Не трясись, - Арвис поерзал. – Та тварь… все видела. И не солгала. Вон, его папаша вот отыскал…

Илья, который устроился неподалеку, но все равно в стороне, будто тем желая подчеркнуть, что не нужна ему ничья компания, фыркнул и отвернулся.

- Янек станет магом и тогда своих заберет.

- Это еще когда будет… - Янек подбросил в огонь еловую шишку.

- Его этот… родитель умер. А потом другой пришел. Другой злой. Бил. Янека бил. Много бил. Янек ушел.

- Я вернусь.

- Вернешься.

- Хочешь, я отца попрошу? У него есть знакомые из поверенных. И можно подать в суд за жестокое обращение, - Калевой говорил тихо, но Янек услышал, кивнул, вздохнул тяжко, по-взрослому, и ответил:

- Так… маманя не даст. Я сам бегал к старосте. Он у нас хороший, только… чего он сделает? Маманя только и твердит, мол, мужик в доме, мужик в доме… а что бьет, так все ж бьют. Он трезвый-то ничего, ласковый даже, вон, пряники покупал, и бусики, а как самогонки хряпнет, то тут ховайся. Она-то привыкла. И малые тоже. Малых-то он не трогал, разве уж совсем под горячую руку… а меня вот… я на батю похожий. Они там чего-то с батею не поделивши были. Одного разу бревном по хребтине как хряснул, я думал, туточки и концы настанут. Маманя отволокла в холодную, чтоб отлежался, я и понял, что, если останусь, то все… и пошел. Думал, куда в ученики подамся. Я ж не дурак, и читать умею… а оно вона…

- Я все равно отца попрошу. Скажешь, где живете. И письмо напиши. Может, как узнает, что ты станешь мастером Смерти, то и попритихнет. Мастеров боятся.