На краю пропасти

Ольга также чувствовала себя среди новых знакомых, как дома, словно вернулась в то время, когда мать с братьями были живы, а окружающая действительность еще не превратилась в сплошной кошмар с участием одного-единственного чудовища. Девушка все больше проникалась симпатией к Потемкину, прислушивалась к его словам и исполняла все, что он просил, хотя никаких сложных дел он обычно и не поручал. Немного смущала помощь в лечении Яра, но тут, скорее на подсознательном уровне, вмешалась юношеская застенчивость, когда девушка и молодой человек просто стеснялись друг друга. Но и это можно было растопить со временем.

С другой стороны, Лидия Петровна и Джорджик, помогающие в ночные часы узникам, когда остальные жители Юрьева либо спали, либо дежурили, сблизились настолько, что уже не ругались друг на друга. Игорь уже знал, что работница кухни недавно схоронила мужа, но теперь снова хотела привычно ощутить рядом мужское плечо, и прикосновения дородной женщины к худому невзрачному охраннику, которого она прежде и не замечала, поскольку не было случая наведаться к камерам, стали столь откровенными, что теперь уже всем, кроме них двоих, доставляли некоторый дискомфорт. Видимо, сыграла роль не только нехватка мужчин в Городе, но и то, что Жора помогал пленникам, как мог. Лида видела в нем уже не только жалкого хлюпика, ну, а сильная рука русской бабы вылепит со временем то, что надо именно ей. Благо глаза Жоры сейчас восхищенно и радостно горели при появлении женщины. Особенно, когда Лидия начинала при всех вжимать Жору в клетку, вдохновенно и жарко наговаривая тому какую-нибудь очередную очаровательную, по ее мнению, пошлость не таким уж тихим голосом…

– Нравится?! Чтой-тоть? Разве я нехороша? И я не того? Не женсчина? Ну?! – спрашивала она уже более грозно, грузно наваливаясь на и так еле дышащего Джорджа, почти «просочившегося» местами сквозь решетку. – Да вижу, что нравлюсь! Кто б подумал, что вот ты, да вот я… да чтоб тако-о-ой интим…

Временами слушать эту парочку было почти невозможно, но приходилось. Именно они, когда придет время, должны были сыграть решающую роль в судьбе узников.

Несколько раз наведывался Николай, друг отца Яра. Недолго стоял рядом с камерой, вглядываясь сквозь прутья внутрь, но так и не завел разговор с юношей: то ли опасался за судьбу своей семьи, то ли чувствовал себя виновным в том, что произошло с сыном друга. Ярос после этого долго хмурился, но все же общение с Игорем, Ольгой и двумя похабниками по ту сторону решетки довольно быстро сводило мрачные мысли на нет.

Таким образом и прошла неделя. И Ярос, по мнению Игоря, был уже почти здоров, когда пришло время испытания. В камере опять возник хмурый Гром, окинул всех троих внимательным взглядом и грозно выдавил:

– Ушлепок, – это относилось к Яру. – Наш Воевода настолько великодушен, что прощает тебя и дает тебе последний шанс доказать ему и людям, что ты человек. Завтра испытания, готовься. За снаряжением тебя отведут, когда придет срок. Голову только не забудь прикрыть. И… – Гром сделал долгую паузу, заглянув в глаза Яросу, – если хоть один косяк случится… познакомишься с рекой. Как минимум.

После его ухода гнетущая тишина надолго опустилась на камеру, но в итоге голос Игоря вывел остальных из ступора.

– Великодушие, прям, как говно, из него сыплется… – после этого камеру наводнил смех. Чистый и искренний.

***

Тяжелые кованые ворота, покрытые медными позеленевшими узорами и барельефами, словно монолиты, надежно отсекали Юрьев от Мертвого города. Ярос, как и два других участника испытания, – Митяй и Егор, – чувствовал волнение, словно эти древние ворота, сохранившиеся с незапамятных времен, разделяли не только старый и новый Юрьев. Юноша также должен был преступить некий барьер, преодолеть и познать что-то внутри себя. Он не мог понять, отчего больше кружится голова: от болезни или от мандража перед испытанием. Примерно то же самое ощущали и остальные. Боковым зрением Яр различал, как нервно топчется на месте Митяй, – казалось, он совершенно забыл их стычку недельной давности в лазарете, – так глубоко подействовал на него приближающийся первый в жизни выход в город. То же и с Егором Павловым, третьим юношей, перешедшим порог зрелости, – он стоял слева от Яроса и теребил в руках лук, переминаясь с ноги на ногу.

Что их там ждет в первую очередь – неизвестно, и не важно, что ранее рассказывали об этом старожилы. Все может быть по-другому. Мертвый город изменялся постоянно, и хорошо, если б с ним менялись и его жители, но таковых не было… Было же нечто другое. Ярос чувствовал это, когда они с напарником несли службу на западной башне. Чем-то жутким и страшным веяло от мертвого города, отделенного от Юрьева стеной, крепостным валом и площадью… Даже серые падальщики, сколь бы наглыми зверями они ни были, не рисковали забредать в покинутые людьми руины. Может, этот старый город напоминал им огромное кладбище, где люди в свое время убивали друг друга с особой жестокостью и цинизмом? Или что другое жило в развалинах?