На краю пропасти

А на вскопанном минами и снарядами, перепаханном танковыми траками, увитом колючей проволокой поле боя, заваленном дымящимися танками, взорванными орудиями и серыми, неподвижными трупами, коротко вспыхивал едва приметный свет. Санитары выносили раненых, а угрюмые дядьки из похоронных команд - убитых. Лена брела по мягкой, взрыхленной снарядами земле, обходила воронки-кратеры, приседала, ощупывала чьи-то тела, руки, ноги... Трясла: «Эй! Ты жив?» Встав на колени, зажигала фонарик и всматривалась в белые, с открытыми, запорошенными землей глазами лица. И этот мертв, и этот убит, и этот... одна голова, а где же тело?.. Невдалеке, громадный и неторопливый, шагал Громобоев: э, что это там за возня? Василин Петрович сунул руку в карман за трофейным «парабеллумом», окликнул Лену, и она, подойдя к нему, вгляделась в темноту, нажала на кнопку фонарика. Возле сожженной «тридцатьчетверки» тяжело, вяло, боролись двое измазанных глиной танкистов. Русский и немец, «пантера» которого уткнула хобот орудия недалеко от «тридцатьчетверки».

Громобоев стал отдирать руки немца от комбинезона русского танкиста и тут же насторожился, прислушался: идет кто-то! Лена подняла фонарик: из-за «пантеры» к ним направились двое. Немцы! Сутулый солдат в очках и девушка. Остановились. Громобоев облегченно чертыхнулся, завидя на рукавах немцев белые повязки с крестами.

- Ком, ко мне! - хрипло позвал он. – Сюда, ком.

Все вчетвером они стали разнимать дерущихся и с трудом растащили их. Сами измученные за день, сели прямо на землю. Сипло выдохнул русский танкист:

- Наших... пожег... фриц? Всех наших... пожег?

- Алле тот!.. - выкрикнул немец и заплакал, размазывая по лицу кровь и слезы. И он остался единственным живым из экипажа «пантеры». - Алле тот...

Удерживая возле себя танкиста, Лена рылась в сумке с медикаментами. Девушка в немецкой форме окликнула ее: бинты кончились. Лена помедлила немного, достала из сумки индивидуальный пакет, кинула. Затих, уткнувшись лицом в колени очкастого санитара, танкист взорванной «пантеры». Громобоев скрутил гигантскую цигарку, слюнявил языком краешек бумаги. Немец ткнул себя пальцем в грудь, оглянулся и, понизив голос, проговорил: «Социал-демократ... битте». Щелкнул зажигалкой, поднес огонь Громобоеву, жадно вдохнув табачный дым, кивнул на цигарку: «Битте шен!..» «Демократ, - проворчал Громобоев. - Проворонили там, в своей Германии, фашистов? Эх вы! Ладно уж, курни. Враз мозги прочистятся».

«Мы говорили с перебежавшими на нашу сторону солдатами 432-го полка. Разговор велся групповой, коллективный. Один дополнял другого. Тут трудно было сказать что-то не то. И вот все эти люди показали, что офицеры по собственному почину говорили солдатам: «Нам всем суждено погибнуть здесь...», «Если в отделении все перебиты, а ты единственный жив, ты не будешь жить!». «Родина прислала нас сюда не уцелеть для нее, а умереть за нее». В дивизионный штаб вели группу пленных. Я подошел к ним, они оказались из боевой группы Кнебеля. Заглянул в данный мне на днях список противостоящих частей - там такой не было. Новые формирования прибывают теперь ежедневно и обнаруживаются вот так, после боя, когда спрашиваешь пленных, откуда они. Солдаты оказались прямо из боя и сами не могли объяснить себе, как уцелели. Полковник Кнебель с пистолетом о руках бегал за каждым дрогнувшим солдатом и стрелял ему в спину. «Мы не знаем, как это произошло, что мы живы». На их глазах ротный командир пристрелил накануне солдата, заползшего в блиндаж от огня «Умереть страшно, - сказал один из пленных, - и остаться живым тоже страшно».

Из воспоминаний военного переводчика В. Померанцева.