На краю света

— Возьмите-ка вот ссобойку. Может, перекусить захочется, — все так же угрюмо говорит он и снова уходит на кухню.

В свертке оказываются холодные котлеты и несколько ломтей жареной свинины. Мы рассовываем все это по карманам и, наскоро выпив по кружке кофе, выходим из дома.

День только еще начинается. Мутный, туманный, ветреный день. Сугробы дымятся сухим поземком. Длинными живыми дорожками мчится поземок по бухте. Над самой вершиной Ру-бини летят серые плотные облака.

Мы становимся на лыжи и скатываемся в бухту. Ветер дует нам в спину. Холодный северный ветер.

Желтобрюх бежит впереди. Он бежит хорошо — ровно, спокойно, неутомимо, как верблюд.

До мыса Дунди, если итти напрямик, — добрых пятнадцать километров. А мы хотим еще завернуть в залив около ледника Юрия. Значит, туда и обратно выйдет километров сорок. Сейчас уже одиннадцатый час, а темнеет теперь часа в два, в третьем, так что нам надо спешить, чтобы по приказу Наумыча вернуться домой еще засветло.

Вскоре мы огибаем Рубини. Вблизи скала кажется еще неприступней, еще угрюмей. Даже снег не залеживается на этих гладких базальтовых стенах, отвесно поднимающихся вверх. Вокруг Рубини на льду валяются черные камни. Скала осыпается, трескаясь от морозов, от резких ветров.

Мы останавливаемся и вынимаем из-за пазух бинокли. Не снимая рукавиц, я подкручиваю барашек.

И вдруг совсем около глаз, так что, кажется, достанешь рукой, вылезает черный, в каких-то медно-красных и бронзовых подпалинах, промерзлый базальт Рубини. Я перевожу бинокль правее. Скала отодвигается, и за ней, в легкой дымке, до самого ледника Юрия расстилается снежное поле. Вот какой-то холмик. Что это? Уж не самолет ли? Я еще подкручиваю бинокль. Нет, это торос, ясно видно зеленое ребро вставшей дыбом льдины. Вот еще торос, еще. У подножья ледника лед так изломан и нагроможден, что кажется, будто это засыпанные снегом развалины.

Мы достаем папиросы, закуриваем. Холодно стоять на месте, ветер так и пронизывает насквозь, мерзнут ноги, обутые в норвежские лыжные сапоги.

— Как ты думаешь, что с ним может быть? — спрашиваю я Желтобрюха.

Он пожимает плечами, задумчиво глядит на дальние ледники, долго молчит.

— Я думаю — он уже замерз, — наконец говорит Желтобрюх. — В самолете даже от ветра укрыться негде. Если бы это АНТ был, тогда другое дело. Там кабины такие, что можно хоть неделю жить, а тут всё открытое. А потом в такой одежде, как у него, да без пищи…

Желтобрюх снова пожимает плечами, швыряет окурок, берется за палки.

— Ну, пошли.

Мы бежим дальше, к Медвежьему мысу.

«Как все-таки странно, как нелепо складывается иногда человеческая жизнь, — думаю я, скользя за Желтобрюхом. — Вот человек ехал, плыл куда-то за тридевять земель. Добрался, устроился. Четыре месяца жил, поджидал, готовился к какой-то своей работе, ради которой он сюда приехал. И когда наступило наконец время для этой работы, он погибает, так ничего и не сделав. И погибает глупо, в последний раз обманув всех нас, из какого-то упрямства, из мелкой гордости не желая ни с кем и ни с чем считаться… А у него, наверное, есть жена или мать, или сын, которым он кажется самым лучшим человеком на свете. Как мы расскажем все это его матери? Ведь это же нельзя рассказать.»

Итти становится все труднее и труднее. Лед наворочен, нагроможден, навален огромными глыбами, высоченными валами. Мы взбираемся на каждый торос, на каждую ледяную гору и подолгу осматриваем пролив, склоны ледника, пустынный берег.

Нигде — ничего.

Лыжи трещат, застревают в расщелинах острых льдин, прогибаются, когда мы, как по дощатому мостику, перебираемся на лыжах через глубокие рвы между торосами.

То и дело мы срываемся и падаем, снег забивается в рукава, за шиворот, за пояс штанов, в сапоги.

Наконец последний торос взят приступом, и мы в полном изнеможении валимся прямо на снег. Боже мой! Что стало с моими лыжами? Я привез их с собой из Ленинграда и очень гордился выжженным на них круглым клеймом «Made in Norway». А сейчас у моих лыж такой вид, точно их грызли собаки. Даже клейма и те пострадали, и надписи: «Made in Norway», теперь почти уж и не разобрать — точно рашпилем счищена выжженная надпись.

Желтобрюх тоже, покачивая головой и причмокивая, разглядывает свои лыжи.

— Дрянь дело, — говорит он. — Назад придется искать другую дорогу, а то так нам, пожалуй, не хватит лыж до дома.

Мы съедаем по куску шоколада и трогаемся дальше.

Вот наконец и Медвежий мыс. Снова мы вытаскиваем свои бинокли и долго шарим по каждой излучине низкого берега. Нет, и тут никого не видно.

А далеко впереди на унылом ледяном поле, почти у самого мыса Дунди виднеется какое-то темное пятно. Может быть, самолет? А может быть, опять торос?

До мыса Дунди еще добрых восемь километров.

Надо спешить. А то, пожалуй, нам не вернуться на зимовку засветло.

Мы изо всех сил работаем руками и ногами и быстро мчимся по крепкому снегу, не спуская глаз с темного пятна. Но вот такое же пятно показалось немного правее, вот еще одно у самого конца мыса. Нет, конечно, это торосы!