На краю света

И я вдруг ясно представил себе, что, может быть, вот сейчас, в эту самую минуту, где-то во тьме бредет человек — один, голодный, замерзающий. Может быть, он заплутался и все дальше и дальше уходит от нас. Он будет итти день, два, и ни один звук не нарушит тишины вокруг него, и сколько ни зови, ни кричи, ни плачь, — никто его не услышит, и сколько ни иди, — вокруг него будет все тот же лед и снег, только лед и снег, какие-то острова, какие-то проливы, безлюдные, молчаливые…

А может быть, он уже мертв?.. «Как странно, — подумал я, — никто из нас ни разу громко не сказал о том, что, может быть, Шорохов уже умер».

— А собаки-то у тебя готовы? — тихо спросил Лызлов у Желтобрюха.

— Да нет, — ответил Желтобрюх и, прищурившись от яркого света, посмотрел во тьму, — никак переловить всех не могу. Четырех поймал, а Хулиган, Байкал и Чарлик, как будто догадались проклятые, никак в руки не даются. Измучился прямо. Мясом вот манил, — он вытащил из кармана кусок нежно-розового сырого мяса и показал нам, — и на мясо даже не идут.

— Никак свинина? — подозрительно спросил Сморж.

— Свинина. Арсентьич выдал для приманки. Ну, пойду ловить, — добавил он, бросил в костер окурок папироски, неторопливо натянул рукавицы, поправил шапку и зашагал в темноту — долговязый, тонконогий, нескладный.

— Тоже каюр называется, собак поймать не может, — проворчал Сморж, глядя ему вслед.

Я медленно пошел в старый дом. Снег под моими ногами визжал и звенел. «А верно ведь градусов тридцать будет», — подумал я, подходя к дому.

В кают-компании, у стола, заставленного тарелками, кружками, банками консервов, сидели Вася Гуткин, Савранский, Каплин и пили чай. Пили они лениво, медленно, видно было, что они давно уже пьют, что пить им уже надоело, а делать больше нечего.

— Человек без пищи долго не протянет, — тихо, со знанием дела говорил Вася Гуткин, прихлебывая чай. — Две недели — это уж я считаю самое большее, а так, на круг, надо класть дней десять. Опять-таки где: в комнате если, в тепле, это — одно, а на дворе, в мороз или там в буран — другое.

— В Америке какой-то американец сто дней ничего не ел на спор, — проговорил Каплин и, вздохнув, стал жевать кусок копченой колбасы.

— А воду он пил? — спросил Вася Гуткин, прищурившись.

— Воду, кажется, пил. Да, верно, пил, — воду с сахаром.

— Ну, вот. Это, милок, совсем не то. А ты попробуй, чтобы ни синь пороху во рту не было. Больше десяти дней ни за что не выдержать.

— Он и десяти дней в такой мороз не выдержит, — проговорил Савранский. — Скотт замерз на шестой день, а у Скотта была и палатка, и спальный мешок, и теплая одежда. Нет, я считаю, что больше трех дней он не продержится.

Савранский посмотрел на старинные стенные часы «Король Парижа», висевшие у нас в кают-компании, и поднялся из-за стола.

— Пожалуй, пора уже будить.

Через несколько минут в кают-компанию пошатываясь вошел заспанный, красноглазый Боря Линев. Громко зевая и потягиваясь, он плюхнулся на табуретку, посмотрел на нас осоловелыми глазами.

— А где Желтобрюх?

— Собак ловит, — сказал я. — Никак твоего Байкала поймать не может.

Боря сразу проснулся, нахмурился, стал застегивать прорезиненную куртку.

— Так, — медленно сказал он. — Ну, что ж, значит, скоро и в путь-дорогу.

Громко стуча новыми черными башмаками, вошел выбритый, умытый, свежий Редкозубов. В руках у него была бритвенная кисточка, стакан с мутной мыльной водой и безопасная бритва.

— Борис, — сказал он, мельком взглянув на Борю Линева и проходя на кухню, — обязательно перед уходом побрейся, в дороге борода будет обмерзать — наплачешься.

— С бородой лучше, не так морду обморозишь, — угрюмо ответил Боря и потрогал подбородок, заросший рыжеватыми волосами. — Волосы, они греют.

В коридоре раздалось сиплое покашливание и кряхтение, и на пороге показался профессор Горбовский с измятым, посеревшим лицом. Он прижимал к груди два термоса, походный барометр и какие-то кулёчки.

— Вот это разложите по своим мешкам, — сказал он, передавая Боре термосы и кульки. — Поровну вам и Редкозубову. И сейчас же идите к салотопке. Будем укладываться..

У порожней нарты неподвижно и молча стоит закутанный в косматую шубу Наумыч. Он засунул руки в карманы, поднял воротник и спокойно наблюдает за бегающими вокруг людьми.

Костя Иваненко, кряхтя и чертыхаясь, тащит к нарте тяжелый фанерный ящик, из которого торчит железный верх походной печки.

— Примус с двумя горелками? — с опасением спрашивает его Боря Линев.

— С двумя, с двумя. И иголки там же, в коробочке в отдельной.

Ежеминутно к нарте подносят то одно, то другое: винтовку, связку веревок, какие-то свертки, лыжи, оленьи шкуры, малицы, спальные мешки.

Савранский и Боря Линев быстро и аккуратно укладывают все это на нарту, а рядом суетится Стучинский с каким-то ящиком в руках.

— Товарищи, — умоляющим голосом говорит он, — а куда же хронометр? Хронометр-то куда же? Илья Ильич, я там вложил записочку внутрь, в футляр. Поправка все та же: 8 часов 43 минуты 23,3 секунды.

— Где пол от палатки? — кричит Боря Линев.

Лают собаки, мелькают фонари.

К Наумычу подходит Горбовский.