На кромке сна

Паня принял вызов и повел свой темно-синий мяч по широкой дуге, надеясь взять скоростью. Но в следующее мгновение с ним произошло что-то странное. Он словно попал в силки, сплетенные из его собственных ног и мяча, однако сплетенные не им самим, а какой-то третьей силой, с подлым, преступным мастерством. А еще через миг мячик медленно катился в сторону, словно вовсе был ни при чем, ребята шли дальше со схожим выражением, хрюкая от прорывавшегося смеха, а Паня сидел на асфальте, с позорно раскинутыми ногами.

Сейчас он испытывал тот же букет чувств, что и тогда, десять лет назад. Даже не стыд, нет – обескураженность, конфуз и ощущение собственной ничтожности. Хуже всего то, что они будто бы обнажали ту Панину суть, то его естество, которое было при нем всегда, а сейчас лишь произошло разочарование, избавление от чар самонадеянности, которые, как банка мелатонина на прикроватной тумбочке каждого адепта американской мечты, помогали засыпать по ночам и вести дальше это подлую игру. Паня не просто оплошал – он вдобавок еще и понял, что оплошности и есть настоящее правило его жизни, его кредо, с которыми он медленно идет ко дну, теша себя скудными проблесками исключений.

Фокусник тем временем уже снова стоял возле своих друзей и показывал какой-то новый фокус. «Вот взять, допустим, это здание…» – сказал он с ощутимым натугом в голосе, после чего глубоко вдохнул, расставил руки, как Христос в Рио, – и застыл. В его позе было не расслабление, а, скорее, высоковольтное напряжение.

Поняв, что ничего с «этим зданием» не происходит, он вскоре расслабился, перевел дух и со словами «Нет, вот сейчас…» предпринял еще одну попытку. Снова ничего не произошло. «Нет, я сейчас слишком пьян» – заключил фокусник, наконец сдавшись.

– С чего мне начать? – спросил Паня, стоя чуть не впритык к его спине.

Будь фокусник трезв, повернувшись, он сделал был шаг назад, но сейчас он говорил в какой-то небрежной близи от Паниного лица, так что Паня различал каждую нотку забродившего чесночно-шампанского духа.

– Книги, начни с них. Тимоти Лири…

– Как-как еще раз? – Паня открывал «Заметки» в телефоне.

– Ти-мо-ти Ли-ри, – повторил фокусник по слогам.

– Угу…

– Дальше – Альберт Антон Вилсон, книга называется «Психология эволюции», у Мартина Хайдеггера – «Дазайн», «Да-зайн».

Паня печатал, забыв обо всем на свете – в этих книгах он уже видел новое дело, нового себя, новый период его жизни.

– «Растение Богов», но только если ты начнешь, обратно уже не будет дороги, там про запретных Богов, за это знание могли убить…

– Хорош уже, пошли давай, харе парня грузить, – сказал один из друзей, а другой, вероятно, корча из себя пьяного, подхватил фокусника и потащил его к лестнице, словно бы обещая ему этим панибратским движением продолжение банкета.

– О, и Кафку, Кафку почитай – «Чистое сознание»! – выкрикивал фокусник, уводимый под руки. Паня, как придворный писарь, вслепую поплелся за ним.

– Найди меня на фейсбуке, Денис…

Но Паня не услышал фамилию, потому что теперь уже ему на плечо легла чья-то рука.

– Ты куда подевался? А мы тебя везде ищем… – в шутливом замешательстве говорила девушка-экскурсовод. Панины одноклассники стояли за ней, глазеющие с какими-то неопределившимися улыбками, по-видимому, только примеряя на Пане возможные шутки. Он повернулся к лестнице, откуда открывался вид на второй этаж с мягкими кольцами скамеек и креслами-мешками, но из-за сдвинутых портьер был виден только узкий проход между ними и стеклянной стеной конференц-зала, в котором никого из труппы артистов не было.

Весь недолгий путь до школы, проделанный на троллейбусе, Паня ни с кем из ребят не разговаривал. Он смотрел в пыльное окно, за которым в осенней мокрой темноте ползла бесконечная полоса тротуара, и тревога на его лице сменялась обреченным спокойствием и обратно; а иногда он, словно опомнившись, рывком доставал телефон и что-то записывал. Когда они подъехали к остановке у школы, Паня с трудом разогнул затекшую спину, а как только встал, маслянистые пятна застелили глаза, в ушах зазвенело, и возникло ощущение, будто кто-то льет прохладную воду на мозг. Паня все это время сидел в застегнутой куртке, на месте, под которым гудел обогреватель. Раскрасневшееся лицо обдало уличной прохладой, а пот, незаметно пропитавший одежду, сделал ее вдруг мокрой и холодной, но рябь и звон не проходили. Напротив, после нескольких шагов они сгустились настолько, что незаметно исчезли, сменившись ничем.