На кромке сна

«Оглядитесь вокруг, – говорила сырая липкая темнота, от баса которой трепетал, норовя вывернуться, желудок. – Если вы видите людей, ходящих будто бы по заранее заданным траекториям, подло вовлеченных в дикое гоготание, брачные игры или разговор о деньгах, даже не замечая, какую грязь они месят своими ботинками; если вокруг одна серость и пыль, а краски будто утекли на рекламные баннеры, продающие их вам по подписке; если все, кого вы знаете, медленно и мучительно умирают, но упорно делают вид, что ничего не происходит, а по городу уже под угрозой отравления выхлопами и гарью невозможно передвигаться без горизонтальных и вертикальных лифтов, скорее всего, вы смотрите это, находясь в самом нижнем из миров.

Искусство не просвещает, а сдерживает вас, дурманя веселой песенкой, от отчаянной конвульсии, какая вас ждет, когда вы посмотрите вокруг без трепета маленького ребенка перед американскими горками. Еда делает вас ленивыми и неповоротливыми тюленями, чей жирный зад ловко подхватит такси, подлетевшее прямо к Макдональдсу. Разочаровавшись в бетонном черепе, по которому вы ползаете, как трупные черви, вы скорее лезете в телефон, потому что только в сети до вас будто бы есть кому-то дело. Городу же все равно, замерзаешь ли ты в грязной лачуге или потчуешь на стеклянно-бетонной крыше мира. Потому что только в сети есть еще обещание завтрашнего «лучше», хоть и каждый раз нарушаемое. Ведь город его уже даже не дает. Потому что только в сети есть веселый праздник, развлекательная программа, сенсации, общественный резонанс и громкие премьеры.

Улицы города повисли мертвой заставкой, шипящей белым шумом, на них происходят только аварии и катастрофы, тут же уносящиеся в сеть; по ним, в едком свете фонарей, шастают ссутуленные беглые тени в капюшонах из синтетического меха. По переходам и подворотням сидят попрошайки и бродяги. Ты смотришь на одного из них и мысленно кричишь: «Беги! Беги в леса, в поля, построй там хижину, разведи скот, засей землю! Это нам есть, что терять, это мы вплетены корнями ипотек, контрактов и договоров к этой бренной, выеденной асфальтом земле. Но ты… У тебя весь мир как на ладони – твой скудный хлеб ждет тебя везде – это наши желудки изнежены изысканной пищей». Но он, бродяга, потеряв все, опустившись на самое дно, позорно побираясь и довольствуясь отбросами, не хочет хорошей жизни, не хочет счастья. Он хочет тянуть свое существование, пока густая, зацветшая от алкоголя кровь в его теле еще хоть как-то проползает по засорившимся жилам, а кости еще хоть сколько-то прикрыты прокаженной кожей. И хочет-то даже не он – он давно умер, утонув в одной из миллиона «последних» бутылок. Хочет его тело, вгрызшееся в жизнь с жадностью, с какой оно делало первый вдох. Оно еще чего-то ждет, на что-то надеется, потому что научено жизнью, что из проезжающих машин иногда выбрасывают объедки. И ты ничем не сможешь ему помочь, как и агонизирующему в дымном удушье миру.

Но бывало ли у вас чувство, когда на очередном повороте мысли вас словно бы выносит за границы познанного вами мира, как гонщика Формулы-1, не вписавшегося в вираж, – на обочину, где нет никого и ничего, включая вас самих? Словно бы вы на мгновение, подумав о чем-то потустороннем, чего нет, пожалуй, и во всей Вселенной, сумели мысленно попасть в зазор реальности, в маленькую прореху, на стенках которой остается и сама мысль. Всего на мгновение, так что вы даже не успели ничего понять, но после него весь мир вокруг, даже собственное «я», становится какой-то непривычной передачей, включенной на середине, на полуслове. Если вам знакомо то, что я только что тщетно попытался описать, должен вас поздравить – вы испытывали то, что можно поймать словами так же, как воздух – сачком, вы были там, за порогом чего остается бытующий. Вы были в прекрасном мире».

Пангея

Выйдя с работы раньше обычного, Паня спустился в метро. «Станция Люблино». Здесь были дачи, где Достоевский заканчивал «Преступление и наказание». Сейчас в этом районе при желании можно написать любое из его произведений, что называется, с натуры – на всех бедных, униженных и оскорбленных не хватит чернил.

С трансформаторной будки стерли ухмылку, детская площадка модно прорезинена, ее гладкая краска поблескивает глянцем. Дома, бледно-желтые низкие старички, прячутся за шершавыми спинами друг друга от реновации. Паня иногда бродил здесь, под окнами своего первого дома, приезжая навестить свое детство. Но в самой квартире он не был с самой папиной смерти. Прошло уже десять лет.

Звонок бабушке. Нет, она не может сейчас принять Паню, она только приехала домой и очень устала. Время – час дня.

Паня изначально знал, что бабушка его не впустит – за все это время она ни разу не пригласила его в гости, обходясь приглашениями на концерты, телефонными звонками и какими-то беглыми, полузапретными свиданиями у школы. А получить такое от бабушки означает только то, что квартиру или ее новых обитателей ему лучше не видеть.