На кромке сна

Но точно не тем же путем. Паня шел теперь, выставляя правую ногу совсем рядом, шагая по большей части левой. Дошел до конца Совхозной, свернул налево, на Ставропольскую; пройдя мимо автосервиса, парковки и сквера, где все деревья почему-то беспрекословно двоились, оказался на Люблинской и пошел вдоль кадящей бензином дороги, по обрызганным слякотью тротуарам, под сенью экзгумированных деревьев, мимо полузамерзжих прудов и последних пристанищ надежды, предлагающих пиво или два к одному, если «Зенит» забьет в первом тайме; сквозь ущербную торговлю у Текстилей к станции МЦК «Угрежская», туго обвязанной гремящими эстакадами.

Перед глазами бархатистая темнота занавеса, которая уже через секунду сменится ослепительным светом софитов. Статист с гарнитурой весь превратился в слух. Под последние вялые хлопки, в быстро леденеющей тишине раздается голос ведущего, приглушенный из-за тканевой толщи.

– А сейчас я попрошу всех атеистов отвернуться от экранов.

Молчание. Из зала доносятся отдельные смешки.

– Хотя нет, лучше повернитесь.

Уверенный плотный смех.

– Сегодня у нас в гостях человек, который… В общем, легче будет перечислить, что он не «который». Друзья, впервые в нашей студии: музыкант, поэт, писатель, философ, встречайте – Пантелеймон Вымпелов!

Свет, рев зала, овации. Собственная музыка. Выхолощенная, переиначенная на эстрадный лад. Портьеры за спиной задвинулись, и тут же протянулась рука. Смуглая, волосатая, безукоризненная. Искры часов, блеск запонок. Рукопожатие. Она же, взяв под плечо, повела к креслу. К звездному креслу, принимавшему в свои объятия ткани самых изысканных задов. Хлопок по плечу. Забыл пожать еще одну руку. Она поменьше, но по-обезьяньи цепкая и розоватая, будто распаренная горячей водой. Наконец расселись по местам. Отзвенели высокие ноты, отгремела барабанная дробь, и шумная кода, со всего размаху ударив в последнюю, растянутую долю, рассыпалась и смолкла.

Снова тишина и этот игриво-суровый взгляд, который дает пару лишних секунд на то, чтобы вспомнить какие-нибудь ужасные и не очень цензурные ситуации, из которых состоит по большей части жизнь, и понять, как же эти взгляды сейчас фальшивы и ничтожны. Скулы потяжелели. В зале потихоньку начинают гоготать. Цель достигнута.

– Для начала давайте выясним, – пауза и взгляд, чем-то наливающийся. Возможно, очередной фикцией. – Как я могу к вам обращаться?

– Паня.

– Паня – Ваня, Ваня – Паня, будем друзьями.

– Знаю, я должен сейчас со степенным видом, как бы невзначай, рекламировать свою новоиспеченную книжонку…

Под потолком загорелась лампочка, и слова утонули в смехе.

– Нет, это… это… – приходится надрывать голос, хотя выглядит это эффектно – будто есть какая-то важная тема, а все здесь собрались отнюдь не только ради денег, пиара и хохотушек, – это так странно…

Наконец тишина.

– Я, наверно, отношусь уже к тому поколению торговцев лицом, которые, придя на ваше шоу, имеют больше вопросов к вам, нежели вы к ним.

Хлопки и возгласы одобрения.

– Вот чашка. Та самая. Осталась ли на ней звездная ДНК? Микробы на миллион… Или вы их потом тщательно моете?

Глумливые смешки.

– Во-первых, это кружка. А во-вторых, после вас – будьте уверены.

Один-один.

– И это все вокруг…

– Да… – удивленный взгляд по сторонам и ироничный – в камеру, – дизайнеры постарались.

– Помню момент. Вечер. На улице дотлевает какой-то очередной никчемный день. Я сижу в своей комнате, в соседней мама храпит. Зябко, во рту привкус черте чего, каких-то ништяков. Леденцы, сушки, сухие макароны – я их потягивал по три штучки из углового шкафа над столешницей. В животе тяжесть, а есть все равно хочется. От духоты иногда лицо будто опаляет, а улица только через форточку дышит. И все такой склизкой тенью покрывается, которая как бы в самое нутро заползает. Какое-то выдохшееся отчаяние. Словно что-то вместе с закатным светом навсегда уходит, умирает, а ты сидишь, притихнув, и смотришь. И только свет экрана. Ненастоящий, холодный. Но так легко собрать эту горстку пикселей в живую абстракцию. Я вас тогда смотрел, выпуски с любимыми артистами. И когда картинка подвисала и посередине возникал кружочек загрузки, я неволей вглядывался в то, из чего сделан этот мир, и внутри каждый раз будто что-то разбивалось об его плоскость…

– Д-друзья, ну вот, собственно, то, о чем я говорил, когда предупреждал всех атеистов.

Сдержанные смешки.