На кромке сна

– Я имела в виду, до этого, – усмехнулась Ева. – Куда ты смотрел?

Паня еще раз взглянул вниз, на пустырь за рифленым забором, где был приют, но теперь как-то пустяково, и в той же манере сказал:

– Да так, воспоминания… Ну, как ты? Работаешь, учишься? Ой, я, может, тебя задерживаю?..

– Нет-нет, я так, просто гуляю. Дела в порядке, учусь, подрабатываю.

– Ну отлично. Слушай, может, уйдем отсюда? А то мы прямо на проходе стоим. Можем прогуляться немного, если хочешь, – Пане действительно хотелось поскорее отсюда убраться, но пекли его совсем не люди.

Ева встряхнула рукой, засучив рукав, и взглянула на часы. Исключительно по привычке, но Паня уже успел ощутить себя последним трутнем, кем почти всегда он и ощущал себя рядом с Евой. Его сильно удивило то, что она вот так просто, как и он, слоняется по улице, любуется миром. Это походило, скорее, на его фантазию о Еве, которой Паня у себя в голове умасливал ее жесткий, как проволочная мочалка, прагматизм.

– Да, давай – как раз, может, расскажешь, куда ты там так пялился.

Только на выходе из перехода Паня, все это время, казалось, мучительно озадаченный своими шагами, заговорил, прервав такую обычную для людей, давно привыкших говорить друг с другом лишь в своих грезах, тишину:

– Знаешь, у меня в детстве было очень много разных зверушек: хомячки, попугайчики, кошки, кролики, крысы, черепашки… Днем их славы, их простого животного счастья был день, когда мы их привозили домой, собирали клетки, отлаживали кормушки-поилки. Но все последующие дни становились днями их медленной гибели в грязных опилках, с тухлой водой в поилке, из-за неправильного расселения. Хомячки Карлос, Тереза и Кармен… Сначала их жизнь была Санта-Барбарой, но потом на них опустилась Варфоломеевская ночь. Самки жрали потомство, а самок жрал самец. Была еще крыса Бритни, которой мама то и дело подкладывала всякие объедки, отчего в опилках заводились черви, а крыса покрывалась язвами: ее изначально серебристая мягкая шерсть стала какой-то игольчатой и масляной. Я даже не помню, успели ли мы ее кому-то отдать до того, как она насмерть себя расчесала. Но зато я помню, что меня абсолютно не пекла судьба этих зверьков. Я помню свое холодное к ним безразличие, сменяющееся раздражением, а иногда, в моменты их расправ друг над другом, – кровожадной насмешкой.

У съезда с автомобильного моста, нависшего над путями МЦК, они свернули на улицу Алабяна, запруженную машинами и тяжело гудящую, перешли дорогу по подземному переходу и сейчас шли вдоль дряхлых, занесенных пылью домиков Поселка Художников, которые, казалось, отчаянно жались к своему зеленому и тихому нутру, словно дедушка, идущий по стенке за своей забытой ракеткой для бадминтона через спортивный зал, который уже ухает под реактивным мячом в ногах крепких резвых студентов.

– Можно вопрос? Зачем ты мне это рассказываешь? Что, у вас и там, в гаражах под переходом, кто-то страдал?

– Да нет… – соврал Паня, – Я тут просто понял, что… Я вот живу, стремлюсь куда-то, иногда хвалю себя, но так, на периферии мысли: какой я молодец, деньги зарабатываю, развиваю себя, поливая эксклюзивными мыслями, идеями. Но когда вспоминаю вот это… Я понимаю, что нет и никогда во мне не было самого главного: сострадания. Даже не любви, нет – простого сострадания. Мне было даже не плевать на этих несчастных зверей – чтобы это сделать, надо было хотя бы дойти до комнаты, где стояли их клетки, а я сидел в другом конце квартиры, играл в компьютер. И сейчас временами внутри меня раздается такой ледяной, уже даже без презрения, голос: в чем надо, ты себя уже проявил. Думаю, это он именно про них, про зверей говорит. В чем надо, я уже показал себя, а все остальное – красивые виражи, которыми я ухожу от вопроса, люблю ли я вообще хоть что-то. Эти виражи… Они становятся годовыми кольцами, как у дерева – слоями моей личности. Только вот слойка эта с протухшим мясом внутри. Именно… Именно поэтому я не мог тебе дать то, что было нужно… – Паня как бы от какой-то долго сдерживаемой чесотки быстро стал тереть ладони друг об друга, дыша на них жаром разгоряченного тела, не чувствуя касаний, а только какие-то мерзкие покалывающие надавливания. – Извини, пожалуйста, мы так давно не виделись, а я снова жалуюсь… Как твои дела? Чего нового? Я же толком и не узнал, а все опять про себя… – тараторил Паня. Ему всегда после таких исповедей становилось стыдно за свое невнимание к собеседнику, потому что он на своем опыте знал, что в такие моменты чувствуешь себя тамбуром, куда выходят только покурить.

– Да так… – Ева тяжело выдохнула, словно тоже что-то долго держала в легких, и пар был таким густым, что Пане, увидевшему его краем глаза, показалось, что Ева закурила. – Нормально все. Из нового и все, и ничего… Как уже сказала, учусь, подрабатываю, маме помогаю… Как-то все своим чередом.