На кромке сна

– А разве… разве для хорошей, гармоничной музыки не всегда найдется место?

– Для гормоничной найдется. Для гармоничной – нет. Для нее есть только ниша, точнее, антресоль, до которой дотянется пара-тройка рук лишь особо изощренных почитателей рассолов.

Они свернули за угол девятиэтажки и пошли по улице Усиевича.

– Н-да, ты всегда говорил так, будто на Земле нет добрых людей, а есть только пятьдесят оттенков зеленых бумажек.

– Да и сейчас скажу. Добрых людей нет – остались только лояльные.

– А тебе не колется?

На своей и без того опаленной риторическим жаром щеке Паня ощутил пощечину. Только прилетевшую откуда-то изнутри и из далекого прошлого, в котором Ева лукаво, как-то исподлобья об этом спрашивала, когда Паня давно не брился.

– А знаешь, чем отличается попса от не попсы? – спросил Пая каким-то внезапно осипшим голосом.

– И чем же? – подобающе притихнув, поинтересовалась Ева.

– Когда пишется поп-песня, сначала придумывается цепкая мелодия, ее зомбическиая ритмика, а потом уже под нее подгоняются слова. Отсюда все эти «эй», «е-е-е», «у-у-у» и прочий белый шум. Поэтому, слушая попсу, будь уверена, что смысла там ровно столько, сколько нот в такте…

– Да понятно, что лучше быть бардом – там правда, там мудрость народная… Лучше хрипеть, как тот алкаш в переходе: «Моя оборона-а-а», – умилительно имитировала его матерый хрип Ева, не пропускавшая ни одной поп-новинки. – Вокруг пасет мочой и хватает только на копеечный пивас – зато сколько протеста, сколько смысла!..

Паня не злился – он знал, что заступил на ее территорию, поэтому даже не без некоторого сострадания выдерживал ее гнев.

– Извини, я… это все просто завывания метели лютой зимой, которая давно царит внутри меня, понимаешь? – Паня обратился к Еве, но не поймал ее взгляда. – И это не какая-то поэтическая пустышка. Я чувствую холод вот прямо сейчас, – Паня ткнул пальцами себя в грудь, – вот здесь, слева – как будто кто-то холодной жестянкой водит, но легонечко так… Я читаю стихи, но вижу в них только зарифмованные жалобы или мурлыкание наевшегося кота, я смотрю на картины, но вижу в них только отдельные мазки и цвета. Зачем? Ради чего? Знаешь, анекдот такой есть: выходят порноактеры с утомительных съемок, все измотанные. Она ему: «Ну что, – говорит, – надо бы поесть теперь», он ей предлагает: «Может, в ресторан сходим?». А она отвечает: «А смысл?»

Ева поняла, что смеяться не стоит, да и не над чем, но, чтобы заполнить тишину, кашлянула.

– Вот именно – а смысл? Вся моя жизнь – это просто такой вот затянувшийся анекдот, в котором я, сытый по горло, прохожу мимо всякого ресторана, где бурлит варево жизни – пошлое, дикое, тупорылое, – но на которое можно хоть перед смертью оглянуться… А я просто прохожу мимо и плюю в окна – радость у меня такая.

Некоторое время Паня молчал, видимо, крепясь и как бы сживаясь с тем, что он хочет сказать. Но голос его все равно задребезжал:

– И знаешь, Ев, кажется, единственная в жизни…

– Эх, жизнь твоя, жестянка… – вздохнула Ева, и не особо скрываемое притворство в ее голосе вызвало у Пани такое ноюще-тянущее ощущение в горле, какое он часто испытывал, когда мама умаляла величину ссадины, с которой он к ней прибежал. – Знаешь, что мне всегда в тебе не нравилось? Ты говоришь просто неправдоподобно витиевато. Если бы ты был персонажем какой-нибудь книги, я бы подумала, что ее автор – меланхолик-графоман, который хочет либо как можно жирнее намазать своей грустью каждый квадратный сантиметр бумаги, либо показаться умным, но делает он это очень неумело, запихивая в твои реплики такие огромные куски текста… Что такое? Что ты так на меня смотришь?

Можно было подумать, что Паня смотрит на Еву с презрением и даже с некоторой насмешкой. Так оно вообще-то и было. Только смотрел он не на Еву, а на саму воплощенную в ней Вселенную. Та, походу, затеяла играть с ним в пинг-понг.

– Да нет, ничего… – Паня, сильно надавливая, массировал сомкнутые веки, – просто любопытное совпадение…

Теперь они шли молча. И уже очень долго. Так, по крайней мере, показалось Пане, но, едва заметно оглянувшись через плечо, он убедился в обратном. Надо было говорить, пока на их лицах еще не сгустились тени прошлого. Прошлого, в котором они укрывались тишиной, как пледом, под которым были только их взгляды. Но заговорить стоило как-то непринужденно, без этих убого-вкрадчивого тона.

– Вот! Эта тишина и то, как мы себя в ней чувствуем.

Ева, не особо, впрочем, понимая, о чем он говорит, посмотрела на Паню с любопытством

– Это как ничто другое доказывает, что все мы – просто актеры. И когда кто-то забывает свою реплику, оба впадают в ступор. Сценарий закончился – остается только догадываться, какой же там у него или у нее в голове пишется сиквел… – Паня театрально почесал голову. – Только, знаешь, мы не то по наивности, не то из самонадеянности полагаем, будто кто-то кроме нас это представление смотрит…

– Ой, ты опять за свое… – перебила его Ева. – По-моему, мы еще тогда все выяснили: мир ненастоящий, кругом одна иллюзия…