На кромке сна

Паня было ехидно про себя улыбнулся тому, что Ева теряется, пытаясь вспомнить хоть что-то из своей однообразной, как расплющенные лягушки на пыльной проселочной дороге, жизни, но тут же почувствовал какое-то саднящее чувство в груди, какое испытывает ребенок, когда понимает, что ему поддаются, что его жалеют, как маленького. Ева просто пыталась увильнуть от того, что всегда было для нее самым важным, что было этим «всем и ничем» – точнее, кто. И эта чуткость к Паниным чувствам его только коробила, и в такие моменты ему доставляло особенное удовольствие нарушать сценарий.

– Знаешь, а меня сегодня уволили.

– Серьезно?.. – с какой-то застенчивой тревогой спросила Ева. Она даже не представляла, где мог работать Паня. – Но почему? За что?

– А, в глаза себе засмотрелся и опоздал, – с надрывным безразличием махнул Паня.

– В глаза? И что тебя в них так привлекло? Вернее, что ты в них такое увидел?

– Знаешь, я, честно говоря, сам до конца еще не понял. Забавно, я каждый день смотрюсь в зеркало, и это настолько привычное дело, что я даже никогда не спрашивал себя, а что, собственно, я вижу там.

– Как что? Себя ты там видишь, – усмехнулась Ева. Она, как и многие женщины, очень не любила, когда кто-то ставил под сомнение элементарные и всем уже по умолчанию понятые вещи, которые не стоили даже мысленного усилия.

– А себя – это кого?..

– Скажи, ты еще самому себе не надоел?

– Страшно надоел!.. – горько усмехнулся Паня. – Знаешь, иногда, проснувшись, я лежу на кровати и просто смотрю в потолок. Это только сегодня были гляделки с самим собой – а так обычно – потолок. Мне кажется, все в детстве мечтали, что однажды верх с дном поменяются местами и мы станем ходить по потолку. Но только недавно я понял, откуда растут ноги у этой мечты. На потолке нет никаких вещей, кроме люстры или лампы, которая при перевороте станет… не знаю… костром аборигенов из бетонных джунглей. Потолок – это чистота, которую охраняют законы физики, это чистота которую мы потеряли, придавленные к полу и покрытые пылью вещей. Идеи, концепты, замыслы ведь это – те же самые вещи.

– Интересно это ты расшифровал… Не пробовал приторговывать детством?

– Меня, увы, не печатают.

Оба посмеялись над старой шуткой – их шуткой, но как-то неохотно и устало, как пожилая пара, вышедшая на танцпол и делающая первые движения.

– Да к тому же о чем сейчас писать и снимать? О телефоноходящей пустоте, парализованной верчением ленты? Только вот за такую остросоциальщину статуэток и грантов не дают – по сценарию не положено.

– По какому сценарию?

– По тому, который на банкнотах еще написан.

Ева даже не стала ничего отвечать, но Паня почувствовал себя безнадежно скучным.

Они вошли в переход через Волоколамку, сотрясаемый воплями городского барда с алкогольной пощечиной на лице и табачной хрипотцой в голосе. Паня не без пятна на совести слегка пританцовывал на ходу, а перед беззубо лыбящимся оборванцем, протянувшим ему кепку со словами «Поддержки панков», демонстративно вывернул один карман (где не было кошелька) и ответил, что он один из них. Когда сцена осталась за поворотом, а Паня немного раскис, Ева заговорила:

– Я вот недавно в одной книге по психологии прочла, что балкон в наших квартирах – это зеркало души. И никакие не глаза. Это совершенно бестолковое помещение, не имеющее какой-то конкретной, «взрослой», – Ева согнула пальцы кавычками, – функции. И тем не менее лишь там мы можем из наших пыльных халуп наблюдать за окружающим миром.

Они вышли из перехода и пошли вглубь Балтийской улицы.

– Кто-то обустраивает там студию звукозаписи, мастерскую, разбивает маленький садик или медитирует – в общем, занимается душой. Но остальные забивают балкон ржавыми велосипедами, мутными банками с соленьями, коробками из-под обуви и прочим хламом. Иногда, конечно, они заходят помечтать о том, как разберут завал, повесят здесь турник и занесут гантели, но чаще всего эти мечты вымываются повседневщиной уже через несколько минут.

В те моменты далеких странствий по фотогалерее, когда Пане на глаза попадались записи из «запретного-прошлого», откуда доносился Евин звонкий смех и ее игривые подначивания, Паня, смущаясь то ли самого себя, то ли Евы, которая каким-то образом могла узнать о его постыдных делишках, пролистывал дальше. Но сейчас он бесстыдно упивался ее душистым, чуть надломленным, будто крыло раненного, но по-прежнему прекрасного лебедя, голосом.

– Люди наводят лоск в бытовых узлах, тогда как единственное, чем они могут чувствовать красоту, заляпано всяким…