На кромке сна

– Нет-нет-нет, подожди!.. – Паня не осязал никакой почвы под своими словами – это были лишь когда-то давно зазубренные формулировки, превозносящие его, брезгливо щурящегося, над вцепившейся в плоть жизни пиявкой-пассионарием. Но если наедине с собой ему казалось нормальным, что слова, отрицающие существование всякой почвы, сами ее лишены, то сейчас Паня судорожно пытался ее нащупать. И, кажется, он знал, как это сделать.

– Случалось ли с тобой такое, когда ты вроде как уже проснулась, но сновидение еще продолжается? Ты понимаешь, что все действие происходит на твоих сомкнутых веках; оно нещадно тускнеет и вот-вот станет потолком в твоей спальне. Но ты не размыкаешь веки в надежде снова забыться и вовлечься и остаешься там до последнего, пока насущные мысли не смоют этот оазис в пустой голове и не придавят тебя к тебе самой. Тот лунатизм, который все вокруг называют жизнью, для меня давно стал этой зыбкой картинкой на сомкнутых веках. И уже долгое время я живу с чувством, что вот-вот проснусь, что я… вроде как на кромке сна, то из него выпадая, то снова в него с головой – точнее, без нее – проваливаясь; на кромке сна, где сплетены фантазия и реальность, но шов я уже не увижу… вернее, шов увижу уже не я, потому что для пробудившегося я окажусь точно такой же ночной грезой, как и все остальное.

– Пань, а ты не пробовал думать о чем-то реальном?

– Реальном? Это о чем же? – притворно мягким голосом спросил Паня.

– Ну, сейчас много чего интересного в мире происходит. О феминизме, допустим.

Панины глаза недобро сверкнули.

– Извини, я что-то совсем выпал из жизни… А что это такое, феминизм?

– Ты смеешься?.. Борьба за права женщин, – сухо ответила Ева.

– А это не опасно? Знаешь, какой срок впаяют, если на ГАИшника напасть?

– Ты можешь и дальше цепляться к словам, но то, что вы веками унижали женщин, делая из нас секс-тамагочи, должно быть, если не отомщено, то хотя бы исправлено.

– Не хочу расстраивать тебя, но то, о чем ты сейчас говоришь, – это не феминизм – это кастрированный патриархат, притворяющийся одной из вас. Он, смеясь в кулачок, морочит вам голову, чтобы вместо того, чтобы стать Марией Кюри или Мариной Цветаевой, вы были сексуально озабочены со знаком минус, обрастали шерстью, катались в бобиках за вандализм, ну, и другими способами оправдывали свое низкое положение в обществе и нехватку квалифицированных женских кадров. Это каргофеминизм, оголтелый ор на площади, заведомо бесплодный и ни к чему, кроме как к струе из гидранта, не ведущий. Потому что настоящий феминизм противостоит самому себе, а точнее – той косметико-ноготочковой клоаке, в которую вас вогнала борьба за красивое содержанство. Вы можете долго галдеть о том, как женщина несвободна, как ее нещадно стягивает корсет патриархата, но когда настает пора выпорхнуть на свободу, показать свою волосатую подмышку членидвуногим гадам, все почему-то неспешно стушевываются, оставаясь при своей туши от Dior. Потому что нельзя, будучи настоящей феминисткой, оставаться сексуальной. Женщинам никогда не запрещалось расти и развиваться, а вся эта looking-good-мишура, все эти хайлайтеры, консилеры, тени, белила, в которые вы каждый день по несколько часов гримируетесь, рождены не самим рынком сексуальности, а вашей на нем толкучкой. Я знаю, тебе ведь нравится быть красивой, собирать восхищенные взгляды; нравятся ласки солидных мужчин, которым по карману твоя косметичка. Наконец, настоящий феминизм понимает, что пудра на твоем лице – лишь симптом запудренных репродуктивным инстинктом и манией превосходства мозгов. Да и не феминизм это уже никакой, потому что эта несвобода опутывает нас всех, рьяных продолжателей рода. Мы, мужчины и женщины, могли бы вместе выйти на торжественный парад в честь того, что нам не разрешают пукать в обществе друг друга, но в интересы вайнштейнов это не входит, поэтому продолжаем лопаться изнутри и ждать громкого момента в фильме.

Но ответа на этот пассаж, к кульминации которого Паня даже зажмурился, еле переводя дыхание, не прозвучало. Он стоял посреди меркнущей в сумерках улицы совсем один. И думал о том, что совершенно не запомнил при их последней встрече – встрече холодных, как крыло авиалайнера, летящего над Атлантикой, объяснений, – как выглядела Ева и во что была одета.