На кромке сна

Однажды в ноябре, еще в девятом классе, возвращаясь из школы, Паня увидел собаку. Она лежала на тонкой полоске припорошенной снегом скудной травы между шоссе и тротуаром, и выла. Паня, будучи юношей наблюдательным и сообразительным, сразу заметил ее перекошенные, облепленные сосульками черные лапы, как бы и не ее теперь вовсе, отсутствие ошейника, явную безродность и понял, в чем тут дело, – но прошел мимо. Однако уже через пару шагов, кляня свою эту сообразительность с наблюдательностью, развернулся и пошел к собаке. Но когда до нее оставалось еще метров пять, она поднялась и побежала очень даже здоровой рысью. Паня испытал облегчение – лапы, кажется, были в порядке. Но, перебежав на другую часть лужайки, она резко поджала задние лапы и плюхнулась на землю. Паня, оставив надежду поскорее отсюда убраться, снова двинулся к собаке, и на этот раз она все же дала к себе подойти. Он присел на корточки и инстинктивным, безотчетным движением положил руки на ее лохматое тело, все в обледеневших колтунах. Собака только пристально на них уставилась, но в ее глазах не было настороженности – только мольба. Паня провел руками по ее телу, даже через перчатки ощущая костный рельеф. В этих движениях была какая-то неряшливая, отчаянная ласка, которой чаще всего одаривают тех, кому она уже не нужна. Паня огляделся. Сыпал легкий снежок, светили окосевшие во мгле оранжевые фонари, закупоренное шоссе то урчало, то стонало, то резко взвизгивало, а по тротуару плыли тени, сгорбленные рюкзаками и портфелями. Некоторые поднимали глаза, но это не меняло направления их движения. Среди них иногда промелькивали и те, которые Паня еще сегодня видел в школе – за учительским столом. Помощи ждать было неоткуда.

Паня набрал маме и описал ситуацию. Когда на мамин вопрос, есть ли кто поблизости, он снова огляделся, рядом с ним стоял Саша, маленький черноволосый семиклассник, редко бывавший в школе из-за слабого здоровья. Вместе они сходили в ближайший продуктовый и купили пакет костей. Собака охотно их обглодала.

Спустя несколько часов, проведенных в компании текучих прохожих, ненадолго прибивающихся к заводи сочувствия, собаку увезли в приют. Придя домой, Паня сразу залез в горячую ванну – отогревать подъеденные морозом конечности. Но по-настоящему его извел холод совсем другого порядка. Порыв благодушия потух еще почти в самом начале этого предприятия – его сменила холодная, саднящая мысль, что Паня вступил в неравную схватку с какой-то тупой бесчувственной силой, из которой дурачки в белоснежных кителях вроде Пани, исполненные минутным состраданием, выходят, забрызганные липкой уличной грязью. Он, стоя на подмерзшей лужайке, проникся какой-то ворчливой, причитающей злобой оттого, что его чистая, блистающая в лучах просвещения жизнь покрылась копотью от железной неостановимой конницы такого явления, как вымирание бездомных животных в больших городах. После этого Паня всего однажды навестил своего спасенного друга, когда они вместе с мамой привезли ему гостинцы: пакет корма и плед. Истошный, безобразный лай собак, ржавые изувеченные заборы, распаханная самосвалом земля и сладковато-прелый запах гнилых гаражей – все это легло на Паню таким стыдом, с каким, должно быть, аристократы посещали своих живущих где-то в окраинных лощинах бастардов. Корм у них приняли, а плед забраковали – сказали, собаки разорвут.

Паня любил здесь гулять – рядом Березовая роща, Ходынка, Октябрьское Поле. Уже позднее, проходя над приютом по воздушному переходу станции МЦК «Зорге», Паня всматривался вниз, ища глазами нужный вольер. Но вскоре он перестал это делать, отделываясь беглым, каким-то вороватым взглядом. Неизвестно, чего он боялся больше: увидеть, что собаки уже нет в вольере или – что она до сих пор там.

Очнувшись, Паня первым делом увидел лица. Классного руководителя, – сбросившее на его глазах какую-то тяжелую ношу, а по бокам –одноклассников, – любопытствующие под маской тревоги. Оказывается, он сидит на остановке перед скулящей после трудового дня дорогой, а на улице – вечерняя промозглая тьма.

Кое-как Паня смог договориться с классруком, показав пальцем на красную кирпичную многоэтажку на другой стороне Волоколамки, где он жил, чтобы он сам добрался до дома, без звонков маме и провожатых. Объяснялся он с какой-то чрезмерной бодростью, как бы отчеканивая каждое слово, чем отвлек учителя от его подрагивающих от низкого давления рук и фарфоровой бледности на лице, которая, впрочем, вполне могла быть и следствием холодного фонарного освещения.