На кромке сна

Паня также знал и то, что своими «Я тут оказался в твоем районе, могу ли я зайти?» он заставит бабушку еще лишний разок лениво колыхнуться в ее многолетней лжи. Но какая-то его часть, маленькая прореха в броне цинизма, все же сомневалась. Туда и прилетел удар. «Нет-нет, у меня все есть… Пань, ну спасибо тебе большое, что позвонил (надломленный чувством голос)… ты же знаешь, я всегда рада… тебя слышать». Кастрированная забота, которая не скрывает своих швов, но Паня подыгрывает, притворяясь, что ничего не увидел. Соучастник по своей деликатности. Паня уже хотел повесить трубку, но не смог – ему еще нужно было тащить на гору тележку со враньем бедной старушки. Так что он продолжал лепетать что-то в ответ, но отнес трубку подальше от уха и уже не вслушивался в бабушкин треп. Все это было уже не важно. Причем, неважно это было уже очень и очень давно. От этого Пане стало холодно, хотя его куртка отлично сохраняла тепло. Они стали прощаться, и только тут Паня проявил себя, повесив трубу после первого же «пока». Желание нежиться в ностальгии, бродя по знакомым улицам и дворам, куда-то пропало. Но признался Паня себе в этом не сразу.

Он еще прошел переулком на Совхозную улицу и, войдя во двор, оказался там, где были те самые гаражи. Лунный грунт, коридор из серебристых блесток. Но это было раньше, а сейчас здесь был асфальтовый загон для машин, исполосованный краской и загнанный в бордюры. Паня узнал это место только по подъезду дома напротив. Он усилием пытался что-то всколыхнуть в себе, глядя на асфальт, где раньше были гофрированные листы стали и щебень. Но получался только надрыв и игра, уже порядком поднадоевшая Пане за годы, проведенные в попытках испытать что-то детское, хрупкое, давно растоптанное черным юмором и затертое меж платежных квитанций. Но вдруг что-то все же колыхнулось в Пане. Ему захотелось пойти в старую дремучую часть Кузьминок, которую обошел стороной этот собяниновский садовник, закатавший под плитку парковые дорожки, понавтыкавший всюду угловатые матовые фонари, призванные, кажется, освещать не лесной бархатистый полумрак, а вязкую черноту космоса, и всякую пестро-минималистичную фанерную дребедень типа надгробий «I love Moscow» и сцен, на которых под эту же самую фанеру и поют.

Там, по скрытым в чаще и виляющим меж оврагов тропам они с папой когда-то ходили на горку – кататься на снегокате. Папа шел впереди и вез за собой разрумяненного Паню. В ветках, приветливо подмигивая, мелькало утреннее солнце, а за деревьями, параллельно тропинке, тянулся замерзший ручей, изредка выныривающий из-под снега черной змейкой. Воздух пах хвоей, талой водой и шерстяным шарфом, туго обвязанным вокруг шеи, так что из-под него выглядывали только Панины глаза.

Еще неподалеку, за оврагом, оставшимся позади, ржавела какая-то древняя коллекторная система с мостиками над мутной, стоялой водой. Поручни из арматуры или вовсе отсутствовали, или болтались, закрепленные лишь одним концом. Паня обнаружил эти коллекторы уже многим после, во время своих одиночных прогулок по местам детства. Все там было ломкое и заросшее, и потому, наверное, они обходили это место стороной. Папины шаги, самые большие на свете, оглашались скрипом еще не утоптанного за утро снегом. Люди ходили здесь очень редко, и Паня даже какое-то время томился вопросом, кто же все-таки проложил здесь эти дорожки и кто каждый день не дает им стереться…

Пане вновь захотелось пойти туда – разгадывать часами, а то и днями эту и множество других загадок, которые скрывает молчаливая старина глухой окраины.

Окрыленный этим всепобеждающим чувством он полетел по Совхозной, туда, где она упирается в автобусный парк, и дальше, меж двух больниц – для души и тела, – тянутся аккуратные ленты прогулочных дорожек, а вдали виднеется купол маленькой церквушки – первой, которую маленький Паня посетил в своей жизни.

Он вышел со двора и на радостях рванул чуть не бегом, раззадоренный предвкушением, – но с ним он не дошел и до конца дома. Надорванная спина дала о себе знать. С каждым шагом на правую ногу, отзывавшимся мерзостной скрипящей болью где-то в тазу, Панино ликование словно бы расплескивалось, становясь частью бурой массы под ногами, и удержать эту внутреннюю позу становилось все сложнее, пока Паня не понял, что это и ни к чему. Сейчас все эти детские зарисовки, эпитеты, образы были просто фантиками, в которые копирайтер-пейзажист неумело завернул свой квартирный оффер. А на самом деле Паня просто хватался за переспелое чувство, как ребенок, который хочет задержать воду отступившей волны в песочной ямке.

На самом деле ему просто хотелось уехать отсюда.