На круги своя

В таких размышлениях он проводил ночные часы, в то время как тишину то и дело нарушал господин Линдбум. На сквозняке горячее сердце несколько поостыло, и в случайно вырывавшихся словах чувствовалась тоска по теплой постели. Около пяти, когда рассвело, добрый самаритянин поднялся, в самом жалком расположении духа натянул брюки, взял особый ключ и выбежал во двор.

Вернувшись, он распахнул окна, уселся в кресло-качалку и принялся сам с собой в непонятных выражениях рассуждать о государственном попечении, законе о призрении бедных и людской непросвещенности, подразумевая скорее отсутствие здравого смысла, нежели книжных знаний. К счастью, красноречие господина Линдбума было слишком мудреным для полусонных слушателей, и в половине седьмого мрачный оратор ушел, окинув одежду старика взглядом, полным глубочайшего презрения, и так хлопнув дверью, что содрогнулся весь дом.

Отец и сын проснулись и стали обсуждать, что им делать дальше. В конце концов сын отдал отцу свои восемьдесят пять риксдалеров. Ссылаясь на упадок рыбной ловли в столице, он уговаривал отца вернуться домой. Старик не очень расстроился, хотя и предвкушал веселую столичную жизнь. Он взял деньги и пообещал уехать, как только осмотрит городские достопримечательности. Условившись встретиться в обеденное время в «Сулене», отец и сын расстались.

В назначенный час старика в ресторане не оказалось, зато, вернувшись вечером домой, Альрик обнаружил его спящим в кровати товарища. Около десяти явился сам хозяин постели. Тут-то горячее сердце вспыхнуло, и казалось, дым от пламени вот-вот задушит беднягу: он онемел и даже не ответил на приветствия. Потом зашвырнул на печь скамеечку для разувания, несколько раз сплюнул и только тогда вновь обрел дар речи. Боясь, однако, показаться неучтивым, Линдбум выразил свои чувства на том иностранном языке, которым хоть как-то владел. И, оставшись непонятым своими ближними, нашел некоторое утешение в разговоре с единственным достойным собеседником — самим собой.

— Der alte Schlingel stinkt wie ein Aas, und der kleine Bube ist ein blödsinniger Schmarotzer[27].

— Линдбум, ты что, не в настроении? — спросил Лундстедт-младший, который, сидя за столом, сочинял гармонию.

— Я? Ну что ты! Вовсе нет! Напротив!

— Спи на моей кровати, а я лягу на пол! — предложил Альрик.

— Что ж, если хочешь, пожалуй! Но должен тебе кое-что сказать: предлагать человеку после долгой дороги такую узкую и неудобную постель невежливо. Ведь у тебя есть кое-какие сбережения — мог бы полюбезнее обойтись со стариком и снять ему комнату.

Альрик возразил, что старик скоро уедет и спорить не имеет смысла. На том и порешили.

Честолюбивые мечты Альрика тем временем терпели крах: он наспех сдал обычный экзамен на органиста и школьного учителя; старик, обосновавшийся в «Сулене», никуда не уехал, а господин Линдбум, осерчав на сожителя, в конце концов нашел себе другую комнату и порвал с Альриком братские и дружеские отношения.

За восемь дней старик проел и пропил все деньги в компании друзей-сотрапезников, а каждый из них, к какому бы классу общества ни принадлежал, обладал волчьим аппетитом и неутолимой жаждой.

В один прекрасный день Альрик оказался в затруднительном положении, словно был отцом шалопая-сына. Старик доставлял ему немало неприятностей: вечно появлялся там, где его не ждали, и совал нос не в свое дело. Стоял ли Альрик в Опере, когда давали «Вильгельма Телля», на самой вершине Альп, ожидая своего выхода, — на противоположной стороне, в облаках, он видел отца наготове с веревкой в руках. Шел ли юноша по Норбру, где прохожие, свесившись через перила, смотрели на воду, — внизу, в лодке, сидел его старик и с таможенным смотрителем ловил корюшку. А как-то раз на воскресной службе отец заменял кальканта в самой церкви Святого Иакова! Старик был везде, он проникал через закрытые двери, тихо, без слов просачивался внутрь, и его никогда не прогоняли. Но чаще всего его можно было застать в «Сулене», где он проводил долгие часы у стойки, плененный разнообразием блюд.