На круги своя

Но вдохновенное воображение юноши снабдило этот орган сорока двумя регистрами органа из Святого Иакова; над пюпитром молодой человек прикрепил зеркало, чтобы наблюдать за тем, что происходит в церкви, а когда он оставался один и ничего не происходило, то в волшебном зеркальце, как он его прозвал, отражалась церковь Святого Иакова. В алтаре он видел Вестиново «Преображение»[32], на кафедру поднимался магистр Лундберг, на хоры входила Ангелика с отцом. Вот церковный сторож, вот юноши и девушки, ждущие первого причастия, вот кантор и ученики. Господин Лундстедт сыграл фугу, которую исполнил в последний вечер после экзамена, и как в тот раз его охватила дрожь благоговения перед собственным величием и могуществом: ноги нажимали на воображаемые педали, руки брали недостающие октавы и выдвигали несуществующие регистры.

Когда ему надоедало играть, он спускался на берег, к морю. Тут было приволье глазу, простор воображению, и никто не мешал. Пробка в полоске водорослей, похожих на черную оторочку морской пены, непременно была из России, и учитель рисовал себе, как она венчала бутылку вина, поданную к царскому завтраку, или как торчал из нее штопор потомка какого-нибудь героя из «Фенрика Столя»[33]; если попадался обломок уключины, Лундстедт рисовал себе кораблекрушение при ужасающих обстоятельствах; в пустой бутылке искал записку от потерпевшего с изъявлением его последней воли. Когда же море, этот мусорный ящик, не приносило никаких игрушек, Лундстедт ложился на камни и переделывал облака, перерисовывал волны, перекраивал берег и давал имена островкам, шхерам и бухтам. Тут был Кастельхольм, тут Стрёмсборг, тут Орставик; маяк на Ландсурте, ярко-белый при солнечном свете, Лундстедт назвал «Зубочисткой» в память об обелиске на Слоттсбакке и так далее.

Но за играми господин Лундстедт пренебрегал своими земными обязанностями. Так к Иванову дню он еще не вскопал сад, ни разу не ловил рыбу, и лодка его рассохлась.

6

На острове Ронё было только три рыбачьих дома, которые стояли в полумиле друг от друга, да еще пасторский и господский дома. О господах Лундстедт кое-что слышал, но видеть их ему не доводилось. И немудрено, ведь господа были несовершеннолетние и воспитывались в Стокгольме, а посещать господский дом, который стоял в самой глубине острова, у Лундстедта не было повода. Но вот пастор распорядился, чтобы по субботам пономарь забирал там приходскую почту, и как-то вечером господин Лундстедт отправился через лес и торфяные болота туда, где должен был находиться незнакомый дом. Он решил срезать путь и пошел через болото. По дороге он то и дело наступал на вальдшнепов, спугнул лосенка и увидел барсука, выходящего на вечернюю прогулку; его все время кусала мошка, плясавшая в закатном свете над багульником и голубикой. Кочки торчали из черной воды, точно детские могилки, и проседали, когда он прыгал на них за морошкой.

Чем дальше господин Лундстедт углублялся в лес, тем ярче желтели ягоды, самые маленькие были еще повернуты своими розовыми щечками к солнцу; на мокрой дороге, сложенной, как плавучие мостки, из веток и лапника, торчали юные сосны, прямые, словно удочки, с кисточками на верхушках. Вдруг послышался собачий лай, Лундстедт увидел дым и решил, что прекрасный дворец где-то поблизости. Подойдя поближе, он заметил две длинные трубы, торчавшие из облака кленовой листвы. Кленовые носики на вечернем ветру звенели и трещали, как горох в высушенных гусиных глотках, на которые служанки наматывают пряжу. Господин Лундстедт в нерешительности останавливается и обдумывает, что скажет хозяевам, когда придет, и, пока он так стоит, ему кажется, что клены водят его за нос, оставляют с носом и приставляют нос: римский, греческий, еврейский, вздернутый, и нос-гусиную-гузку. Так он какое-то время играет с носами, но приходит слуга и спрашивает, что ему угодно.

Господин Лундстедт вежливо отвечает, и слуга проводит учителя мимо псарни к дому. Это низкое белое здание с каменным гербом на лбу, а на гербе под княжеской короной высечены карточный джокер и оленья голова. Господина Лундстедта вводят в прихожую. Там на стенах рыцари вонзают в кабанов свои копья, легавые держат кабанов за уши, а ландскнехты дуют в валторны, заткнув раструбы кулаками. Слуга указывает Лундстедту на бамбуковое кресло и исчезает за дверью, которая, вероятно, ведет на кухню: когда дверь закрывается, Лундстедта обдает запахом лука.

Справа распахнута другая большая дверь, и господин Лундстедт видит уголок дубового шкафа на черных круглых ножках, наклонившись вперед, различает очертания спинки стула, плечи какого-то господина, а когда господин поворачивает голову, завитые пряди его парика табачного цвета, и слышит голос пожилого мужчины: