На крутой дороге

Один за другим в комнату комиссии входили вталкиваемые жандармами юноши, девушки, женщины. Они заходили сюда, как на суд, и с затаенным страхом смотрели на членов комиссии, ожидая приговора.

Профессор чувствовал, как у каждого вздрагивало тело, в каком смятении колотилось сердце. Но разве у него самого оно было спокойно? Разве у него не вздрагивали руки, когда он видел перед собой крепкого, загорелого юношу, на теле которого не было ни единой царапинки, позволявшей искать повод для освобождения?

И профессор вдруг стал неузнаваемым. Даже друзья не могли понять, что с ним произошло. Он стал сухим и строгим. Куда девалась вся его вежливость, которая всегда привлекала пациентов и, казалось, была его особым природным даром, таким необходимым каждому врачу. Он стал черствым и, как заведенный автомат, сухо отчеканивал:

— Язва! Чесотка! Чахотка!..

Константин Назарович и Куриненко еле успевали поддакивать, подтверждая диагноз, установленный профессором Буйко.

Вот к профессору подошла девушка. Она не припасла поддельной справки о болезни и даже не пыталась прикидываться больной.

— На что жалуетесь? — спросил профессор.

Девушка посмотрела на него светлыми, еще влажными от слез карими глазами и покачала головой. Она ни на что не жалуется. Она от природы своей честная, правдивая и такой оставалась даже перед врагом.

— Малярия! — определил профессор. — А ну, Константин Назарович, еще вы посмотрите. По-моему, у нее тропическая!

— Да, да… подозрение на тропическую, — несмело подтвердил Константин Назарович.

Для установления «полного диагноза» он выписал девушке направление в санитарную станцию. Врач санитарной станции Дербунов уже знал, что немцы боятся малярии. Боятся ее даже больше, чем чахотки. Знал он, для чего к нему присылают больных. А потому все, приходившие на санстанцию с бумажкой от профессора, возвращались со справками о заболевании тропической малярией.

Девушка молча взяла записку и вышла. Следующим в комнату, где работала комиссия, вошел высокий, мускулистый парень, похожий на борца. Это был один из приймаков-окруженцев. Еще месяц тому назад он скрывался от полиции, ночевал в овинах, на огородах — оборванный, завшивевший, до предела истощенный. Но ему посчастливилось: его приютила, привела к себе в дом бойкая молодушка, женщина заботливая и привлекательная. Спрятала, выходила, да еще и мужем своим назвала. За месяц жизни у молодушки парень изменился до неузнаваемости: стал настоящим здоровяком, хоть на ринг выпускай! Так в приемных мужьях всю войну предполагал он отсидеться. И вдруг как снег на голову — мобилизация. Да еще какая! Его вызвали в полицию, бросили в машину и привезли сюда. Не успел даже попрощаться с заботливой молодкой…

А во дворе творилось что-то жуткое: здоровые завидовали хилым; ели горький чертополох, пили табачный отвар, отравляли, калечили себя, лишь бы только избежать страшного номерка в эшелон. И тут окруженец сам себя проклинал за то, что уродился таким здоровым и выносливым — никакая болезнь к нему не приставала. Дожидаясь вызова на комиссию, он сжевал весь табак, который оставался в кисете, — не взяло; наелся какой-то ядовитой травы — не повлияло; готов был выпить целую бутылку табачного отвара, но его во дворе школы невозможно было достать ни за какие деньги. Так подоспела его очередь идти на комиссию.

И вот он стоит перед профессором, красный, вспотевший, тревожно посматривая на него исподлобья. Профессор выслушал его, выстукал пальцами грудь, спину, поставил на колени, заставил лечь, снова — на колени и снова лечь — парень даже запыхался. А профессор, не давая ему отдышаться, заставлял сгибаться и разгибаться, ложиться и вставать.

— Фамилия? — строго спросил Петр Михайлович.

— Бов… Бовкало! — с трудом произнес запыхавшийся парень.

— О, фамилия громкая, а здоровье — хрупкое! Тебе, парень, лечиться нужно.

Бовкало вытаращил глаза: или он не понял, или над ним смеются. Но может, у него и в самом деле какая-нибудь скрытая страшная болезнь? А профессор, пользуясь тем, что фон Эндер вышел в другую комнату, все тем же суровым тоном продолжал:

— Да, да, нужно лечиться, а то погибнешь. И самое лучшее лекарство — лесной воздух. Понятно?

Окруженец растерянно схватил из рук врача талончик на временное освобождение и вышел. Он весь дрожал. Дрожал, сам не зная отчего: то ли от неожиданного спасения, то ли от боязни возможной провокации.

Профессор, прикидываясь равнодушным ко всему, громко и строго вызывал из коридора следующего…

А поздним вечером Константин Назарович опять сидел с профессором за шахматной доской и дрожал, будто его в самом деле трясла малярия.

— Нет, нет, Петр Михайлович, так дальше нельзя! — каким-то не своим голосом причитал он. — Нельзя! В этом меня окончательно убедили вчерашние и сегодняшние события. Вам нужно покинуть Фастов. Немедленно покинуть!..