На крутой дороге

Юноша показал справку. В ней было подчеркнуто: «чахотка второй стадии». Справка выдана Фастовской больницей, но подпись неразборчива…

Профессор начал внимательно выслушивать больного, не переставая одновременно наблюдать за фон Эндером. Тот наклонился над столом, озабоченно что-то писал и, казалось, был совершенно равнодушен к тому, что делает врач. Петр Михайлович еще раз, чтобы проверить себя, выслушал больного и обратился к своим коллегам:

— Я ничего не нахожу. Проверьте вы.

Больной закашлялся:

— У меня колики…

Фон Эндер сказал:

— Что-то подозрительно он кашляет.

— Это не страшно, — ответил профессор.

Фон Эндер недоуменно взглянул на Буйко и снова опустил глаза. Опытный психолог, даже не зная ситуации, а только поймав такой взгляд, как у фон Эндера, сразу сказал бы, что человек вдруг что-то потерял.

Но вот в комнату комиссии вошел высокий широкоплечий крестьянин. На правой щеке у него — длинный синий шрам. Крестьянин тяжело волочил ногу.

Это был рязанец. Тот самый безыменный спаситель профессора во время страшного этапа. Хотя он сейчас совсем не похож на того, измученного, изможденного военнопленного, но профессор не ошибся: перед ним стоял рязанец. Этого шрама, этого быстрого взгляда Петр Михайлович никогда не забудет. От волнения Буйко чуть не потерял контроль над собой, как-то выпало из сознания то, что именно здесь его другу угрожает опасность. Некоторое время он колебался: с чего же начинать?

Потом подступил ближе к рязанцу и, как всегда с напускной сухостью, спросил:

— Что с ногой?

Посетитель чувствовал себя как-то неуверенно и молча показал справку. Профессор прочел: «Пашенко Иван Григорьевич…»

«Тоже пристал к кому-то в зятья, да еще и украинизировался…» — мысленно улыбнулся Буйко, вспомнив о богатыре Бовкало.

— Константин Назарович, у него радикулит. Это по вашей части.

Константин Назарович сразу понял, что крестьянина нужно освободить от мобилизации. А профессор даже обрадовался, что рязанец очень удачно придумал себе такую болезнь.

После осмотра, который проведет Константин Назарович, они все трое будут заставлять его нагибаться, выпрямляться, приседать и в конце концов докажут фон Эндеру, что крестьянин действительно тяжелобольной.

Рязанец сначала не узнал профессора. Разве легко было узнать в этом интеллигентном человеке в белом халате того несчастного оборванца из этапа? Но вдруг в его глазах одна за другой, как молнии, блеснули две вспышки: одна — радости, другая — презрения. Какое-то мгновение они быстро чередовались: то радость отсветится ярче, то презрение. Казалось, этот молодой крестьянин вот-вот либо схватит Буйко в объятия, либо с ненавистью ударит. Для него эта встреча была такой неожиданностью, что он вдруг утратил представление, куда попал, забыл о мнимой болезни и нечаянно твердо встал на обе ноги.

В этот же миг профессор почувствовал на себе затаенный острый взгляд фон Эндера. Это был взгляд азартного птицелова, в западню которого попали одновременно две птицы, и он сосредоточенно притаился, чтобы не спугнуть их, выжидая удобной минуты, Когда можно захлопнуть дверцу клетки. Но профессор, словно не замечая ни фон Эндера, ни рязанца, неожиданно для того и другого равнодушно отошел в сторону и зевнул.

Это был знак и для рязанца — знак, показывающий, как держать себя. Однако рязанец не понял. Он воспринял равнодушие профессора как предательство. Его глаза вдруг погасли, и в них отчетливо застыло холодное презрение; он неосмотрительно сам шел все глубже в ловушку, и дверца захлопнулась.

Фон Эндер порывисто нажал кнопку. На пороге появился жандарм.

— Вагон номер один! — приказал гебитскомиссар.

Вагон номер один, куда велено было отвести рязанца, — «вагон смертников». Туда загоняли исключительно «неблагонадежных». Кто попадал в этот вагон, тому уже недолго суждено было оставаться живым.

Профессор по-прежнему стоял неподвижно. Он молчаливым, беспомощным взглядом провожал дорогого для него человека в «вагон смертников». А рязанец еще раз оглянулся у самого выхода и уже открыто процедил сквозь зубы.

— Предатель!

— Хм… — словно немой, улыбнулся Буйко.

Но это была не улыбка. Это был страшный взрыв разнообразнейших волнующих чувств, исказивший губы и лицо профессора, прорвавшийся глухим, невыразительным стоном. И надо было обладать невероятной силой воли, чтобы в такой напряженный момент подавить в себе этот мучительный взрыв и сковать себя.

Через некоторое время, улучив удобную минуту, профессор вышел. С крыльца незаметно взглянул на Яшу и направился в глухой закоулок двора.

Яша, проталкиваясь между людьми, пошел следом.