На крутой дороге

В кресле фон Эндера сидел оберштурмбанфюрер — заместитель начальника киевского гестапо. В противоположность фон Эндеру он был до крайности худым. У него все было острое: нос, подбородок, уши, и даже голова имела форму топора. Кустик усов под острым носом, длинная прядь рыжих волос, спадавшая на сухой лоб, воинский мундир без особых знаков различия, черная свастика на рукаве, черный крест на груди — всем этим и манерой держаться он старался быть похожим на своего фюрера.

Возможно, это и был Гитлер в миниатюре.

Он приехал в Фастов во главе чрезвычайной комиссии для расследования причин угрожающего положения с мобилизацией населения на работу в Германию. Но на месте он обнаружил непорядки не только по части мобилизации. Фастовщина не давала людей, саботировала сбор налогов; по району уже днем нельзя спокойно проехать: в каждом лесу партизаны.

— Вы очень мягкосердечны, герр фон Эндер, — распекал гебитскомиссара фюрер из киевского гестапо. — Я вижу, у вас много больных и мало виселиц! Почему никто не висит на балконах? Почему, я вас спрашиваю? Вы все цацкаетесь с ними. Все ищете доказательств. Кто вам разрешил искать для этого доказательства?!

Фон Эндер потел и молча шевелил усами. Требование больше вешать для него не ново. Об этом неоднократно говорилось в инструкциях райхскомиссариата. Там даже подчеркивалось, что «повешение большими группами, особенно на балконах жилых домов, является самым эффективным действием для пресечения саботажа». Однако три дня тому назад он получил новое совершенно секретное предписание, в котором настоятельно рекомендовалось каждого, кто выдаст партизан или назовет фамилии лиц, связанных с партизанами, «всемерно поощрять продуктами, товарами, наделять землей». Фон Эндер прямо терялся от этих противоречий в наставлениях: тут тебе и забирать все, уничтожать всех, тут тебе и всемерно поощрять, наделять землей.

Грозный фюрер из киевского гестапо вновь ошеломил нерасторопного фастовского гебитскомиссара. Взглянув на только что поданную адъютантом оперативную сводку о количестве боев с партизанами за последнюю неделю, он подскочил, как ужаленный:

— O, mein Gott!..[4] Что же вы делаете? Ведь вы мне тут второй фронт открыли!..

Фон Эндер молчал, хотя и считал упрек явно несправедливым. Разве только на Фастовщине партизаны? А на Черкасщине и Житомирщине их разве меньше? Ведь сам знает, что партизаны есть всюду, на всем Левобережье Украины. Даже целые дивизии не справляются с ними. А тут дали два полка на район и хотят, чтобы партизан не было.

Но фон Эндер не посмел возражать грозному оберштурмбанфюреру. Возражать начальнику — все равно что плевать против ветра. Стараясь выглядеть внимательным и исполнительным, он, как солдат, то и дело щелкал каблуками, усиленно подтягивал свой мешковатый живот, отчего становился еще более смешным.

На столе перед киевским гестаповцем лежала толстая папка — дело, заведенное на профессора Буйко. Гестаповец долго и внимательно всматривался в фотографию седого врача, так быстро завоевавшего широкую популярность среди населения.

— Где он?

— Он болен, герр оберштурмбанфюрер.

— У вас тут все прикинулись больными.

— Нет, нет, он в самом деле болен, — неизвестно откуда появилась смелость у фон Эндера. — Уже месяц лежит.

— Целый месяц?

— Да, герр оберштурмбанфюрер. Я лично проверил.

Он стремился хотя бы в этом не уронить своего престижа, тем более, что он действительно сам следил за каждым шагом профессора и знал о нем значительно больше, чем даже уполномоченный из гестапо — личный помощник оберштурмбанфюрера. И, хотя никаких достоверных доказательств, порочащих Буйко, не было, тем не менее, как бы перехватив мысль киевского гестаповца, чтобы доказать ему свое усердие, фон Эндер поспешил предложить:

— Надо убрать. Нечего с ним нянчиться.

— Нет, — неожиданно возразил оберштурмбанфюрер. — Ни в коем случае не трогать. Я сам им займусь.

* * *

После отъезда чрезвычайной комиссии в городе наступила тишина. Все ожидали бури, но неожиданно для всех воцарились дни полного спокойствия. Даже мобилизация прекратилась.

Люди почувствовали себя смелей, начали появляться на улицах, выходили на базар. Распространялись даже слухи, будто киевская комиссия едва не сняла с должности и самого фон Эндера за жестокое обращение с населением. И люди хотели верить этим слухам. Ибо разве можно допустить, чтобы такое бесправие долго существовало?

Профессор уже второй месяц был прикован к постели. Первые две недели после возвращения из Мохначковского леса он лежал в больнице в таком состоянии, что друзья даже потеряли надежду на его выздоровление. Теперь ему стало легче. Нужен был только покой. Однако глухое затишье, наступившее в городе, тревожило профессора. Он чувствовал, что гестаповцы готовят народу какую-то новую западню. Но какая это западня — не мог разгадать.