На крутой дороге

По ночам его мучили кошмарные сны. Он никак не мог забыть гибели дорогих ему четырех людей. Они неотступно снились ему каждую ночь. То возникал в видениях бодрый и сообразительный машинист, собиравшийся спасти рязанца и сам попавший на виселицу, то снился отважный студент в форме жандарма, то рязанец, то Яша.

Яшу с того зловещего дня профессор тоже ни разу не видел. И никто о нем ничего не знал. Приходила мать Яши, расспрашивала, плакала. Она искала сына всюду — и в городе, и в соседних селах, но не находила. Исчезновение Яши мало кого удивило. Не один он исчез так бесследно. Недавно дети обнаружили за городом в яру кучу трупов, слегка присыпанных землей. Среди них был труп мальчика, — может, это и был Яша. Но утверждать нельзя: труп разложился… Потеря мальчика особенно больно поразила профессора.

Ночью Буйко опять видел во сне рязанца. То они будто вместе бежали из колонны военнопленных и поклялись до смерти не оставлять друг друга, то профессор видел рязанца на виселице, и тот с презрением бросал ему в лицо: «Предатель!.. Вы все тут предатели!..»

Профессор вскакивал с постели, ходил по комнате, но образ человека со шрамом на щеке и наяву не оставлял его.

Под утро Петру Михайловичу удалось немного успокоиться и уснуть. Теперь ему приснился Яша. И какой же он был красивый в своем огнецветном шелковом галстуке! Мальчик танцевал от счастья и все звал профессора поскорее идти на парад. «На какой парад?» — «А разве вы не знаете? — говорил Яша, и говорил уже не жестами, а словами: — Война закончилась! На площади парад Победы!» Вдруг кто-то схватил Яшу за горло и начал срывать с него яркий шелковый галстук. «Ой, ой, спасите!» — пронзительно закричал мальчик.

Профессор проснулся от страшного детского крика. Но кричал не Яша. Крик доносился с улицы.

Профессор выглянул в окно. На дороге стояла грузовая машина, полная женщин, которые плакали, вопили, а возле двора в руках жандарма билась девочка лет пятнадцати. Жандарм никак не мог дотащить ее до машины.

— Ой, спасите! Ой, мамочка! — кричала девочка.

С противоположной стороны улицы два гестаповца тащили к машине еще двух девчат. Вон еще жандарм погнался за кем-то прямо во двор. А вон ведут юношу.

В комнату вбежала насмерть перепуганная Александра Алексеевна:

— Облава!..

Она только что с базара. Жандармы оцепили площадь и всех без разбору, без всякого медицинского осмотра хватают, бросают в машины и увозят в эшелон. Она сама еле вырвалась из этой облавы.

На улице все громче раздавались душераздирающие крики. Тех, которые пытались убежать, догоняли и, как овец, швыряли в машины. И ни слезы, ни мольбы — ничто не помогало вырваться из рук жандармов.

Из-за угла дома выскочила простоволосая молодая женщина. В руке у нее бутылка с молоком. Профессор узнал Таню Ивченко. Она живет напротив, через улицу. Кроме больного ребенка, у нее никого нет: муж на фронте, мать умерла. С растрепанными волосами, как безумная убегая от гитлеровцев, Таня торопилась к больному ребенку, чтобы дать ему молока. Вот она уже у ворот своего дома. Но тут жандарм настиг ее. Таня закричала, призывая кого-то на помощь. Бутылка с молоком упала и разбилась о тротуар. Женщину схватили и кинули в кузов автомашины…

— Ой, — завопила она, высовываясь за борт. — Ой, ребенка дайте!..

Но ее толкнули на дно кузова, машина загудела и помчалась по улице.

— Ой, ребенка!.. Ой, ребенка моего!.. — выделялся из общего крика вопль материнского сердца. — Ой, дитя…

Лишь разбитая бутылка осталась у ворот в белой луже…

И покатилась по Фастовщине облава за облавой. Так иногда в конце мая опустошительный вихрь налетает на сад, сбивает цвет, ломает ветки и несется прочь, оставляя лишь почерневшие, покалеченные стволы…

XIII

— Что? Тиф? Молчать! — яростно закричал фон Эндер, хватаясь за кобуру.

Если бы о тифе гебитскомиссару сообщил Константин Назарович, а не директор больницы, фон Эндер, не колеблясь, уложил бы врача на месте за такое неприятное сообщение. Но о сыпняке докладывал сам директор, который, кстати, не только свой человек — немец, а еще и родственник фон Эндера. Константина Назаровича он привел с собой только как председателя комиссии по борьбе с этой страшной эпидемией.

Сообщение о тифе ошеломило фон Эндера. Ведь он нарочно прекратил было облавы, чтобы дать населению успокоиться. Повсюду объявил, что больше никого отправлять в Германию не будут. А тем временем тщательно готовил новую операцию — поголовную чистку всех сел. Для этого уже были подготовлены специальные воинские команды и заказаны автомашины. Он ждал только вагонов, чтобы начать широко задуманную, небывалую по масштабам ловлю людей. И вдруг вчера его известили, что в самых крупных селах — в Веприках, Паляниченцах — вспыхнула эпидемия сыпняка. Сегодня утром о тифе передавали уже из Заречья и Снятинки. А сейчас ему докладывали, что почти весь район охвачен страшной болезнью. Конечно, не могло быть и речи об отправке в Германию сыпнотифозных.

Фон Эндер выгнал из кабинета Константина Назаровича и даже своего родственника — директора больницы.