На крутой дороге

Поделившись мыслями о своем новом изобретении и возможных перспективах, она невольно принялась за чертежи. Хотелось самой, не дожидаясь чертежников, набросать схему новых печей. Раз они завтра идут к Морозову, то лучше иметь не только предложение, но и готовый проект, хотя бы черновой. Постепенно она так увлеклась работой, что не заметила, как стало светать. В полночь дождь сбил бурю. А к рассвету и сам, вдоволь наговорившись с громовыми раскатами, утихомирился.

Утром после дождя днепровская даль снова подернулась светлой, волнистой и по-летнему теплой дымкой. Где-то за парком выплывало солнце, и гирлянды на мачтах наперегонки ловили его лучи, загораясь огнями. Бодрым шумом, могучим звоном встречал город новый день. Пьянящей свежестью, урожайной силой дышала согретая солнцем, напоенная дождями плодородная земля. Только бы жить, только бы радоваться на этой земле, но тоска холодной пиявкой сосала сердце.

Надежда помчалась на завод раньше, чем обычно. Выйдя из автобуса, она уже не шла, а бежала через освеженные дождем, буйно зеленые, но изувеченные траншеями скверы заводского двора. Хотелось еще до смены посоветоваться с дядей. Теперь она жила только одним — скорее приступить к новой работе. Ее ночные терзания и творческие порывы слились в одном — желании осуществить свой проект. Именно в этом она видела сейчас реальную возможность помочь своему Василю.

«Как кстати я избрала профессию металлурга, а не какую-нибудь другую!» — невольно подумала Надежда. Когда-то, еще в детстве, много разных дорог вырисовывалось впереди. Много советов, пожеланий и напутствий наслышалась девочка. Еще в начальной школе ей пророчили судьбу балерины. Руководитель хореографического кружка уговаривал Лукиничну дать Наде специальное образование, уверяя, что ее девочка родилась балериной и ей суждено стать звездой большой сцены. Другие сулили будущее педагога, врача, экономиста и даже портнихи… А покойный отец Ларисы, старый музейный работник, настойчиво предостерегал подругу дочери от веяния, времени — увлечения, производством.

Тяжелую промышленность, в особенности металлургию, он считал совсем не женским делом и, конечно на свой манер — розовыми красками, рисовал перед девочками перспективу спокойного труда в музее.

Но Надийка — дитя своей эпохи, эпохи горячей и неповторимой, эпохи зарождения и роста индустрии, этой главной силы, от которой зависело облегчение всех видов труда, зависела судьба страны и будущее народа. Жизнь призывала юность на передний край наступления — на стройки, шахты, заводы. Жизнь требовала. И голос совести вел девушку на самый трудный, но и самый нужный участок. И в этом, конечно, определенную роль сыграл дядя Марко. «Не ищи, дочка, легкой дорожки. Да и не гнушайся делами своего отца и деда». (Дед тоже был каталем.)

И кто знает, может, из нее вышел бы педагог, возможно, и неплохой работник музея, а может быть, и в самом деле стала бы балериной, но вот сейчас, в эту грозную пору, ни одна специальность, казалось ей, по своей значимости не могла сравниться с той, какую она выбрала.

Эта мысль еще больше укрепилась в Надежде, когда за мостом перед ее взором вырос гигантский цех, который издали выделялся среди других своим ярким заревом. Здесь, сегодня, вот уже совсем скоро должно было произойти нечто знаменательное в ее жизни, и Надежда с благодарностью подумала о своем наставнике.

Дядю Марка Надежда застала еще в постели. Теперь он и ночевал на заводе. Маленькая конторка, заставленная сейчас кроватями, табуретами, на которых в беспорядке лежали портянки, белье, промасленная одежда, своим видом скорее напоминала общежитие. От густой смеси мужского пота, махорки и едкой цеховой гари остро щекотало в носу.

Тут же, конечно, стояла и кровать Чистогорова. Старые друзья теперь и спали вместе. Однако в эту ночь уснуть им не пришлось. В цехе осваивали новую марку стали — катали броню для танков, и они всю ночь провозились около камер.

Надежда застала обоих в странных позах: дядя Марко, в одних трусах, волосатый, вспотевший — в комнате было душно, сидел на кровати и, низко опустив голову, задумчиво посасывал трубку, а Чистогоров, тоже полуодетый, комично умостившись верхом на двух табуретах, поставленных один на другой, старательно выводил на стенной карте черные и красные стрелки, обозначавшие линию фронта. В эту минуту он напоминал полководца, который старается найти выход из создавшегося угрожающего положения. Под его карандашом город Львов уже замкнулся черными змейками. Вдоль линии фронта заметно увеличивалась заштрихованная, захваченная врагом, территория.

На столе приглушенно хрипел репродуктор. Видимо, после трудовой ночи они собирались отдохнуть, но, прослушав последние известия, уже не смогли уснуть. Оба молча обдумывали фронтовые события.

Когда Надежда вошла, Марко Иванович буркнул: «Садись, дочка». Немного подвинулся, освобождая ей место рядом с собой, слегка коснулся обветренными губами ее лба и снова, сгорбившись, углубился в свои мысли. Надежда, зная их привычку размышлять молча, не мешала им.