На крутой дороге

Надежда, прогнав Сашка, вдруг почувствовала себя совсем одинокой и опустошенной. А обида на Шафороста, на Морозова, которых она уважала, считала самыми светлыми людьми, на Ларису, давнишнюю подругу, сейчас почему-то отвернувшуюся от нее, — вылилась в такую острую боль, что, обессиленная, она опустилась возле тополя, безутешно рыдая. Рыдала как дитя — горько и громко, забыв о том, что ее могут услышать или увидеть.

Лебедь стоял за кустом, всего в нескольких шагах. Он тоже, как и Заречный, разыскивал Надежду. Еще на заводе, заметив, как ее подхватили в машину, он кинулся на берег. Для виду он тоже купался, долго ходил босиком по острым и обжигающим, как угольки, камешкам усыпанных гравием дорожек, ходил, искал — и уже не знал, что подумать. Наконец увидел Надежду на верхней дорожке, ведущей к набережной, и пошел низом ей наперерез.

Теперь он стоял чуть пониже ее, но с этого места, из-за куста, она вся была перед ним как на ладони. И Лебедь видел все. Видел, как Надежда, протянув руки, в исступлении подбежала к дереву, как припала к нему в слезах, — и странное чувство овладело им: он с жалостью смотрел на ее страдания, но в то же время и любовался ею. Ему уже не раз приходилось ею любоваться: он видел, как хороша она в танце, какой очаровательной становилась в азартном споре, но вот такой он ее еще не знал. Некоторых женщин слезы уродуют (вспомнил Ларису), но Надежде они придавали особую прелесть. А когда она, подняв руки, как русалка, обвила дерево и черная коса низко сползла на спину, когда луч вечернего солнца насквозь пронзил тонкую ткань платья, вырисовывая линии гибкого тела, и засверкал в ее глазах, залитых слезами, у Лебедя затуманился рассудок.

Увидев, как она обошлась с Заречным, Лебедь заколебался. Но когда Надежда обессиленно опустилась у дерева и зарыдала, он не помня себя бросился к ней, подхватил ее и поднял.

— Что с вами? Надийка… Нельзя же так…

Надежда благодарно взглянула на него сквозь слезы и, не сопротивляясь, сама склонилась ему на руки.

У Лебедя перехватило дыхание: вот она наконец в его объятиях — горячая, трепетная!..

Кровь ударила ему в голову. И хоть сквозь это опьянение слышалось предостерегающее: «еще рано!», «вспугнешь!» — разнять руки он был уже не в состоянии. Неудержимо влекло прижать ее еще крепче, еще жарче, прижать так, чтобы уже не выпустить из своих объятий.

Его дыхание, как огнем, опалило ей лицо.

Надежда вздрогнула. Подсознательно откинулась назад, но сразу же примирилась. После всех потрясений, обрушившихся на нее сегодня, в этот миг — а это был только миг — она пребывала в каком-то сладостном забытьи, и ей не хотелось его нарушать.

— Успокойтесь, Надийка… Успокойтесь, умоляю вас, — прерывистым голосом шептал Лебедь.

Через силу овладев собой, отпустил руки, подвел ее к скамье, посадил и, слегка поддерживая ее, с гневом обрушился на бездушность Шафороста и Морозова:

— Негодяи! Сволочи!

Он никогда и мысли не допускал, чтобы они могли так резко, так грубо обойтись с нею. Ведь такую ошибку, такой недосмотр мог допустить каждый из них, даже он сам. За это можно поругать, предупредить, наконец — как самое строгое наказание — объявить выговор, но чтобы с работы снимать, нет, с этим он никогда не согласится. Не надо ей так близко принимать к сердцу, не надо впадать в отчаяние. Ведь она теперь не одинока. Он — Лебедь — ни за что не даст ее в обиду, никому не позволит издеваться над ней. Чего бы это ему ни стоило. Ради Надежды он готов схватиться с начальством и даже пренебречь родственными связями с Шафоростом.

— Сделаем так, Надийка, — распалившись, сказал Лебедь. — Завтра я объявлю, что авария произошла не по твоей вине, а по моей!

— Ой, что… вы? — воскликнула Надежда, пораженная тем, что он даже на такое готов ради нее. Под влиянием этого необычного разговора ее не только не удивило, что он уже перешел на «ты», а она и сама чуть не сказала: «Что ты?»

— Не возражай, Надийка. Не нужно, — снова привлек он ее к себе и глядел в глаза так, как только он мог глядеть — не мигая, прямо, искренне и всепобеждающе.

— Нет, нет! — возразила Надежда.

Она ни за что не согласится на это. Она слишком дорожит чувством собственного достоинства, слишком горда, чтобы позволить кому-нибудь, даже самому близкому и родному человеку, взять на себя ее вину.

Но все же дружеское участие, да мало сказать только участие — вся его горячая забота о ней так согрела душу, что она даже не пыталась освободиться из его рук.

И странное произошло с ними. Сначала они отнеслись друг к другу настороженно, внимательно наблюдали, порой точно угадывая мысли и чувства другого, А сейчас дошли до такой грани, когда, словно оторвавшись от земли и очутившись в облаках, утратили возможность трезвой и объективной оценки своих отношений. Она колебалась: только ли дружба руководила им или более горячее чувство? А он не мог точно определить: признательность или, может быть, нечто большее пробудилось у Надежды к нему?