На куличках

Сели. Маруся смотрела на кенкет, глаз не отрывала от пляшущего, злого пламенного языка: оторвать, отвести глаза - и все кончено, и плотину прорвет, и хлынет...

В вальсе Шмит подходил к ним. Маруся, улыбаясь - ведь на них глядел Шмит - улыбаясь, сказала чужие, дикие слова:

- Убейте его, убейте Шмита. Чем такой... пусть лучше мертвый, я не могу...

- Убить? Вы? - поглядел Андрей Иваныч, не веря, в ужасе.

Да, она. Паутинка - и смерть. Вальс - и убейте...

Шмит крутился с кругленькой капитаншей Нечесой, крутился упругий, резкий, скрипел под ним пол. Сузил глаза, усмехался.

Андрей Иваныч ответил Марусе:

- Хорошо.

И со стиснутыми зубами повлек, опять закружил - ах, до смерти бы закружиться...

Тут, впрочем, не от вальсов больше головы кружились, а от выпитых зельев. В кои-то веки, с французами, за альянс-то, да и не выпить? Это бы уж - последнее дело.

Пили и французы, да как-то по хитрому: пили - а душой, вот, не воспринимали. Да и пили больше полрюмки, и смотреть-то нехорошо. То ли дело - наши: на совесть, по-русски, нараспашку. Сразу видать, что пили: соловые ходят, развеселые, мутноглазые.

Вот уж когда чуял Тихмень свой рост: страсть это неудобно высокому быть. Маленькому, если и качнуться - оно ничего. А высокий - колокольня - выгибается, вот-вот ухнется, страшно глядеть.

Зато, прислонившись к стенке, Тихмень почувствовал себя очень прочным, сильным и смелым. И потому, когда, пошатываясь, шел мимо Нечеса, Тихмень решительно ухватил его за полу. "Нет, уж, теперь баста, теперь я спрошу"...

- Капит-тан, скажи ты мне по с-совести, ну, ради Господа самого: чей Петяшка сын? С тоски - понимаешь, с то-ски! помираю; мой Петяшка или, вот, не мой...

Капитан был нарезавшись здорово, однако - что-то тут неладно - понял:

- Да ты... да ты, брат, это про что, а?

- Гол-лубчик, скажи-и! - Тихмень тихо и горько заплакал. Последняя ты у меня надежда, хм! хм! - хлюпал Тихмень. - Я Катюшу спросил, она не знает... Господи, что ж мне теперь де-елать? Голубчик, скажи, ты знаешь ведь...

Тупо глядел Нечеса на качавшийся у самых его глаз Тихменев нос, с слезинкой на кончике, - так бы, вот, взял и поправил.

Влекомый высшей силой, Нечеса крепко взял двумя пальцами Тихменев нос и начал его водить вправо и влево. И столь это было для Тихменя сюрпризом, что перестал он хныкать и покорно, даже с некоторым любопытством, следовал за капитановой рукой.

И уж только когда услышал сзади крики: "Тихмень-то, Тихмень-то", - понял и рванулся. Кругом все хватались за животы.

Тихмень обвел их остолбенелым взглядом, на ком-то остановился - это был Молочко, - и спросил:

- Ты, в-вот, ты видал? Он меня... он водил меня за нос?

Лопнули со смеха. Молочко еле выговорил:

- Ну, брат, кто кого водил за нос, это, в конце концов, неизвестно.

Все кругом ахнули. Теперь нужно было Тихменю что-то сделать. Нехотя, исполняя обязанность, полез Тихмень на капитана.

И тут совсем уж несуразное пошло: Нечеса брюхом лежал на Тихмене и молотил его, куда попало. Кто растаскивал лежащих, а кто тащил этих, которые растаскивали: дайте, мол, им додраться, не мешайте. И если бы не капитанша Нечеса, Бог знает, чем бы катавасия кончилась.

Капитанша подбежала, крикнула, топнула:

- Ты, чурбан, дурак. Сейчас слезь.

Десять лет этого голоса капитан слушался: моментально слез. Лохматый, встрепанный, сконфуженный - додраться не дали стоял и очесывался.

Французы собрались в углу, дивились и думали: уйти или нет? И уйти нельзя: альянс. И остаться неловко: видимо, у русских пошло дело домашнее.

- Все-таки... До чего ж они все... ланцепупы какие-то, поднял вверх брови адмирал. - Из-за чего это у них?

Подозвали Молочко. Молочко пытался об'яснить:

- Из-за сына. Чей сын, ваше превосходительство...

- Ничего не понимаю, - повел адмирал плечами.

21. Огонек в теми.

В собрании - из зала в коридор окошко было прорезано. Зачем, на какой предмет, неведомо. Так, вот, просто во всех домах тут делали, - ну, и в собрании, значит. За то денщикам теперь - полное удовольствие: сбились у окна и глядят - не наглядятся.

- У-ух, и дошлый же народ французы эти самые! - самоварно сиял генеральский Ларька. - Это, брат, тебе, не епонец, не манза какая-нибудь. Епонец-то пальцем делан, потому...

Не досказал Ларька: перед господином Тихменем надо было вытянуться.

Измятый весь, в мокром, в пыли, - ступил Тихмень в коридор - и стал, заблудился: куда итти.

Подумал, свернул влево и по скрипучим ступенькам полез наверх, на каланчу.

Яшка Ломайлов неодобрительно глядел ему вслед.

- И куды, например, прет, и куды прет? Ну, какого ему рожна там надо? Ох, Ларька, скажу я тебе, и блажные же господа у нас! Ды блажа-ат, ды блажа-ат, и всяк-то по своему... И чего им, кубыть, еще надо: топка есть, хлеб-соль есть...

Ларька фыркнул:

- Дура: хлеб-соль! Это тебе, вот, животине, хлеба-соли довольно, а которые господа настоящие, не какие-нить сказуемые, так они, брат, мечту в себе держут, да...

- Я бы, например, женил бы господина Тихменя, вот это бы так! - медленным языком ворочал Ломайлов. - Ребятенок бы ему с полдюжинки, вот бы мечтов-то его этих самых - как ветром бы сдунуло...