На ладони ангела

После того как война и фашистская политика культурной автаркии отрезали от нас Америку, мы вынуждены были довольствоваться итальянскими звездами. Мэрил Оберон в «Высотах ревущих ветров» и Джоан Фонтейн в «Ребекке» были последними иностранками, которые появились на экранах «Рекса». Их место на экране заняли Иза Миранда, Алида Валли, Мария Дени и Вера Карми. Они старались походить на американских актрис, копируя голливудские фильмы. Насколько менее привлекательными они нам казались! Для нашего поколения это был шанс развить свой критический ум на примере актрис, временно исполняющих обязанности звезд. Когда они снимали свои широкополые шляпы, мы увлеченно спорили о том, марка какого обесцвечивающего красителя придавала их спиралеобразному перманенту такой подозрительный отблеск. Нас постигало разочарование. Даже независимо от эстетической ущербности этих фильмов, с тех пор как их героини больше не были отделены от Болоньи океаном, с тех пор, как выйдя из кинотеатра, я запросто мог встретить их на улице, я не испытывал уже того былого чувства радости.

1942 год — как удар молнии выход «Наваждения». Никому неизвестный Лукино Висконти сотряс до основания все наши представления о кино. Два дня мы не вылезали из кинотеатра, на третий — фильм запретили. Городские власти и комитет защиты семьи торжественно эскортировали священника, чтобы тот освятил святой водой оскверненный экран. Подумать только! Эта грязная история безработного, бывшей проститутки и трактирщика бросала тень на родину Данте и Рафаэля. Каждый кадр давал повод для скандала. Нищета во всей ее красе, маски приличия были сброшены, прошли времена, когда Марлен в марокканской пустыне могла выйти из кабины Роллс-Ройса в туфельках на шпильках. Это был гимн тривиальной обыденной жизни, Висконти впервые показал жалкую нищую Италию гаражей, позорных гостиничных номеров, вагонов третьего класса с деревянными скамейками, бензоколонок и уличных конкурсов бельканто по субботним вечерам. И Клара Каламаи, звезда светских фильмов, красотка, не слезающая с телефона в своей роскошной спальне в духе Беверли Хиллз, теперь, одетая в лохмотья, мыла стаканы за пьяницами и бродягами под барабанную дробь дождя, размывавшего за грязным квадратом окна склизкий берег дельты.

Мы могли лишь аплодировать подобной насмешке над имперской Италией. Но за это приходилось платить дорогой ценой. Висконти требовал от нас активной полемической позиции. Никакого сумеречного колдовства, никаких томных услад. Никто из нас не посмел сожалеть о мраморных дворцах, леопардовых шкурах и пышных гортензиях официального кино. Общественный документ вместо сказки, окоченевшие руки вместо колечек Буччелатти, помои вместо французских духов, фашистской пропаганде был нанесен тяжелый удар. Горькое разочарование отныне умерило наше воодушевление — маленький зал на виа Нозаделла утратил всякую таинственность. Храм оскверненный — «Рекс» — походил теперь на соседнюю лавку сапожника или молочника, в которой я за лиру покупал себе булочку. Полагаю, аналогичное потрясение испытали католики, которые первыми услышали мессу на итальянском — вместе с латынью и тайной странных непонятных слов ушла в небытие влекущая их в церковь мистерия службы. Обретенное понимание утраченное волшебство.

Я сниму свой первый фильм менее чем через двадцать лет. Кто, как не я, извлек пользу из уроков Висконти? Разве не я явил миру проказу римских трущоб? Триумфальная Италия экономического бума — разве не я изобличил ее жалкую изнанку? Во мне нашли своего режиссера все отверженные и угнетенные. Идейное кино против индустрии иллюзий. Всем известно, по какую сторону баррикад я оказался. Мне было не стыдно признаться тебе, какое впечатление на меня сначала произвело «Наваждение». Глубокая тревога, отвращение и беспокойство охватили меня при мысли, что женщины, в которых я был влюблен на экране, как в неосязаемых фантастических существ, должны были снизойти со своего Олимпа (так как я понимал, что Висконти дал ход необратимому движению) и заговорить со мной, как Клара Каламаи со своими клиентами. Эта почти телесная близость актрисы, которая по мнению моих друзей была равносильна государственному перевороту, мною воспринималась, как направленная лично против меня агрессия. Вид героини, которая засыпает перед тарелкой с лапшей после изнурительного воскресного дня, возможно, и удовлетворял мое гражданское чувство. На смену идиотским излияниям фимиама, в которых утопали величественные черты лица Клодетт Кольбер в «Клеопатре» Чечила Б. Де Милле, пришли здоровые кулинарные ароматы аппетитного соуса Бюитони. Но все же новый лозунг моих друзей: «Женщины, а не богини!» — был крайне неприятен всему моему существу.

10