На ладони ангела

— Должно быть из очень благородного побуждения! Залезть в вагон, набитый предателями и ренегатами! — заорал я, шокированный тем, как мой братец, в котором и я, и мама, не щадя своих сил, всегда воспитывали дух антифашизма, прославлял своего приятеля добровольца.

— Он хочет своей смертью очистить родину, — пробормотал Гвидо, понурив голову.

В конец огорошенный, я переглянулся с мамой, но она сделала мне знак слегка умерить пыл. Уставившись на горшочек с йогуртом, он продолжил дрожащим голосом, в котором детская робость брала верх над вызывающей патетикой:

— Эрмес не вернется. Никогда. Он пошел на фронт, чтобы принести себя в жертву. Он погибнет в России. Он хочет погибнуть. Он пошел на смерть. Он мне сам сказал. Его смерть спасет нас всех. Помнишь, как Огненный Глаз, не подчинившись генералу, тайком убежал из расположения, чтобы взорвать крепость.

Это сравнение с романом Салгари показалось нам таким наивным, что мы с мамой вовсю расхохотались, отчасти, чтобы снять напряжение.

— Давайте быстрее доедайте свое яблоко, мы уже засиделись за столом, — сказала мама, от которой я унаследовал этот ужас перед грязными тарелками.

Гвидо, который обычно в два присеста молотил яблоки, принялся вдруг с маниакальной педантичностью чистить кожу. Кожура свивалась спиралькой и спускалась, не касаясь ножа. Он сдерживался, как мог, но его выдавали руки. Я никогда не прощу себе, что так по-дурацки рассмеялся в ответ на его трогательное признание. Что толку было спорить каждый день с Джованной по поводу «Психопатологии будничной жизни» и «Детских воспоминаний» Леонардо да Винчи, которые я приобрел под Портиками Смерти? Вместо того чтобы подвергать критике политическую наивность брата, я бы лучше задумался, какую цель (сам того не сознавая) преследовал шестнадцатилетний мальчик, неожиданно проявивший черты характера столь несообразные со свойственной ему ранее уравновешенностью и легкостью. Сперва акт домашнего вандализма, затем еще более явный симптом, эти мечты об искупительном походе в ледяные степи под Харьков, все эти фантазмы жертвы и мученика.

Всевозможные ключи, которыми он пытался открыть двери материнского сердца, ломались у него в руках. Ни один из его криков о помощи не был даже услышан. Начинающий хулиган ли, кандидат ли в герои, его никто не принимал всерьез. Он оставался тем «милым, любимым Гвидуччо», по отношению к которому мама, как она считала, выполняла свой долг, подбрасывая ему в карман пару мелких монеток, чтобы он купил себе карамельки в табачном киоске. Иссушающая жажда быть любимым и признанным по достоинству изводила его на наших глазах, а мы упрямо видели в нем, ради личного спокойствия, безмятежное создание с крепким здоровым телом бойскаута.

Из страха, как бы этот порыв отправиться вслед за Эрмесом не довел бы его до нацизма, я заботливо выводил его из-под влияния лицея и как можно чаще забирал его с собой. Профессор Лонги доверил мне как-то исследование «переходного этапа между романским и готическим стилем» на примере памятников Болоньи. Правда, Гвидо, приходя в церковь, явно предпочитал глазеть на молящихся школьниц и заглядывать под чепцы молоденьких монашек, нежели задирать со мною голову под сводчатые нефы. Мне больше всего нравились четыре романские церкви, врезанные одна в другую и образующие архитектурный комплекс Санто Стефано — низенькие, розовые, строгие, собранные, они прижались к монастырю, окружив его кирпичными колоннами. Убаюкивающая атмосфера их плавных изгибов, дугообразных фризов и округлых сводов наполняла мое сердце душевным покоем.

— Смотри, Гвидо. Вот эта маленькая часовня Голгофы, вся круглая, как монетка. Ты стоишь в центре круга, над головой у тебя полусферический купол, и со всех сторон тебя окружают розовые колонны, связанные круглыми арками. Это самый древний храм Болоньи, он стал образцом всех более поздних построек, и гражданских и религиозных. Пройдись по городу, ты заметишь, с какой тщательностью архитекторы избегали всего, что режет глаз, ломаных линий, срезанных углов, выступов и острых граней. Здесь всегда отдавали предпочтение полукруглой аркаде. И никаких прямых углов, по крайней мере, до фашистов, которые скопировали квадратные перистили греческих храмов.

— Да, правда, — сказал он, радуясь возможности поделиться личными наблюдениями. — Весь стадион выстроен полукруглой аркадой. Да и бассейн, как я теперь понимаю!

Но тут он едва сдержал зевок, и не успел он выйти наружу, как энергично потянулся, чтобы снять напряжение, накопившееся за четверть часа, проведенные в часовне. После чего заявил, что его тошнило от запаха ладана. По дороге домой он увлеченно пинал ногой консервные банки несмотря на увещевания мамы, которая умоляла его поберечь свои ботинки. Я вряд ли смог бы приобщить его в дальнейшем к своим исследованиям в надежде, что он проявит более глубокие способности к истории искусства, так как открытия, к которым я пришел, увлекли меня гораздо дальше стилистических спекуляций.