На ленских берегах

Анатолий придвинул к себе стакан и, чтобы не обжечься, сделал несколько маленьких глотков. Но тут услышал голос бригадира:

— А ты что, чай-то пустой пьёшь?!

— Да с детства привык запивать пищу чем-то одним!

— Привычка — хорошее дело! Но ты всё-таки, хотя бы для пробы, плесни в стакан молока, да поболее!

— Хорошо! — нерешительно, даже несколько настороженно произнёс Анатолий и, разбавив чай по совету Капитона Архиповича. Едва он пригубил, напиток показался ему настолько вкусным, что в будущем, за каким бы столом, в каком бы кругу друзей и просто хорошо знакомых он ни сидел, на вежливый вопрос: “Вам кофе или что покрепче?” — однозначно отвечал: “Только чай! — сделав небольшую паузу, обязательно, словно с лёгким вызовом утвердительно добавлял: — По-якутски!”

На автомобильной стоянке резко провизжали тормозные колодки. Анатолий Петрович невольно поднял голову, но посмотрел не на того, кто приехал, а на часы — они показывали далеко за полдень. Подумалось: “Ничего себе сколько времени провёл в светлых, греющих душу воспоминаниях! Однако, какой бы доброй ни была отшумевшая полевым ковылем, пустившим дозревающий колос, звонкая юность, но всему свой срок!..” И встав, поправив костюм с галстуком, быстрыми, широкими шагами, делающими походку как бы летящей, направился к своему бортовому “уазику”, давно терпеливо ожидающему хозяина... Через пятнадцать минут езды, как всегда, “с ветерком” Анатолий Петрович вошёл в свой рабочий кабинет, на ходу приветливо кивнув головой секретарше, вставшей при его появлении. Хотя до поездки в Натору на Ысыах была ещё целая неделя, он решил уже сегодня определиться со временем выезда и с тем, кого взять себе в попутчики, ибо в последнее время ему очень уж наскучило одиночество, как бы он его с детства ни любил, находя в нём не только покой, но и верные решения многих вопросов, которые прежде, сколько ни ломал голову, ни напрягал волю, но в одночасье, как электросварочная вспышка, не высвечивались в сознание.

Что ни говори в своё оправдание, но после ночи, проведённой в любви с Марией, ему постоянно вспоминалось её опасение, с тревогой озвученное в постели: “Я очень боюсь забеременеть!..” И хотя на эти беспокойные слова он и сказал твёрдо, что в любом случае ребёнок не будет расти без отца, глубокое чувство до конца оправданно необъяснимой его личной вины перед чуть ли не в одночасье ставшей далеко не безразличной его сердцу молодой женщиной, саднило и саднило душу. Лучшего повода, чем поездка на праздник, подыскать в ближайшее время было сложно для того, чтобы насколько можно верно объясниться с Марией, не держать её, условно говоря, между небом и землёй. И он придал этому такое важное значение, что почему-то, в душе подчиняясь внутреннему голосу, будто твёрдо говорящему, что так будет лучше, решил изменить своему, им самим же установленному для себя правилу: контролировать и оценивать труд подчинённых не частым посещением их рабочих мест, а ежедневным просматриванием графика хода выполнения производственного плана всего объединения, а именно взял и, негромко постучавшись в дверь агрохимиков, вошёл в кабинет.

Мария о чём-то говорила с двумя своими сотрудницами, не столь шумно, сколь часто, как галчата, перебивая друг друга, словно боясь упустить что-то самое важное, которое так и вертелось на языке. При виде чем-то озабоченного начальника со слегка сдвинутыми белесыми бровями, сжатыми и без того волевыми узкими губами, с сосредоточенным, острым, словно пронзающим насквозь взглядом синих глаз они, враз замолчав, встали, лёгкими движениями узких ладоней оправляя платья и приглаживая красивые причёски. Поскольку Анатолий Петрович обратил свой пристальный взгляд лишь на Марию, две сотрудницы, переглянувшись, понимающе вышли, сбивчиво объясняя это каким-то срочно возникшим в бухгалтерии делом. Он улыбнулся, явно довольный догадливостью девчат, и без предисловий, как будто только что с агрохимиком обсуждали насущные производственные проблемы, не терпевшие отлагательства, только смягчив и понизив голос, смотря Марии прямо в глаза, исполненные вечно какой-то необъяснимой грусти, делающей их ещё притягательней, без всяких лишних слов, как будто прежде делал это не раз, сразу спросил:

— Ты в это воскресение не занята?

— В общем, нет!

— В таком случае есть заманчивое предложение: провести его со мной на знаменитом якутском празднике Ысыахе!

— В качестве кого?!

— Зрителя! А можно и участника или даже моего секретаря, если, конечно, эта временная должность тебя устроит!