На линии огня

– Оставил нас под огнем, а сам рванул как ужаленный. Вы тут держитесь, мол, и не поминайте лихом. Ему сказали потом: «Ты потерял тысячу человек». А он в ответ: «Не потерял – я же знаю, где они похоронены».

– Ну хватит, хватит об этом. Были у товарища Валентина причины так поступить.

– О причинах я тебе только что сказал: трусость становится капиталом, капитал – прибавочной стоимостью бесстыдства, а из бесстыдства рождаются истинные негодяи.

– Нет, не в этом дело. Ты преувеличиваешь.

– Не я преувеличиваю, а ты его защищаешь. Вспомни Теруэль: сотни людей были брошены там, а мы минировали все подряд, чтобы продержаться до ночи и уйти по реке.

– И чего?

– Да ничего! Не люблю я оставлять города.

– Мы ведь с тобой – старая гвардия, так ведь?

– Такая старая, что еще помнит, что такое честь. А это ты к чему?

– А к тому, что день на день не приходится. Сегодня так, а завтра эдак. И нечего себя грызть. Еще не вечер.

– Он наступит не для всех.

– Да не нагнетай ты. Прикажут – уйдем, прикажут – вернемся.

– Вот же счастливый характер у тебя, Хулиан, никогда не падаешь духом!

– Да какой смысл унывать? Республика – это ведь и мы с тобой. Она струхнет – и все к черту пойдет.

– Самое сейчас время струхнуть – и Республике, и нам, и мамаше нашей, не скажу какой… Ведь Модесто, Тагенья и Листер – это лучшее, что у нас есть… Насчет Ланды – разговор особый…

– Потому они и командуют, Пако. Потому что знают.

– Иной раз в начальники выходят не по делам, а по словам. Вовремя и к месту сказанным. А кое-кто ничего другого и не умеет. Пальцем показывать не стану…

Старшина Кансела, который нагнал их и сейчас идет рядом, вмешивается в разговор:

– Хватит болтать.

Ольмос с дерзким вызовом оборачивается к нему, хоть и знает, что Кансела сейчас остался за старшего в их раздолбанной роте.

– А где это написано, что «хватит»? Свободная интеллектуальная дискуссия полезна для бойца, как говаривал наш политкомиссар, земля ему пухом.

– Прекрати паясничать.

– Я вполне серьезно.

– То, что мы немного отступили, – не страшно. Противник получил подкрепление и будет контратаковать – вы же сами видели тех, кто поднимался к скиту. И наступают они со всех сторон. В оливковой роще нам торчать незачем, так что вернемся в городок, окопаемся как следует, вцепимся и будем держать оборону.

Ольмос издевательски смеется сквозь зубы:

– Вас понял. А теперь то же самое – но по-ученому.

– Я говорю: планомерный отход на заранее подготовленные позиции.

– Это ты серьезно?

– Серьезней некуда.

– Изображаешь из себя товарища комиссара, Кансела? – глумливо вмешивается Панисо. – Не сегодня завтра увидим тебя с красной звездочкой на обшлаге, благо место освободилось?

– Короче, – с горечью подводит итог Панисо. – То наступали, а теперь драпаем. Так?

– Более или менее.

– Что же, в час добрый… Лучше поздно, чем никогда. Наши командиры, мать их так, могли бы сообразить это пару дней назад и избавить нас от большой крови.

Старшина молча пожимает плечами. Они идут дальше по оливковой роще, и силуэты их уже почти не видны в сумерках. За деревьями виднеются или, скорее, угадываются окраинные дома Кастельетса – безмолвные и темные. Они озаряются молочным сиянием, когда ракета со стороны реки взмывает в лиловый небосклон и медленно опускается.

– Что уж тут, знатно обделались, по уши… – говорит Ольмос.

– Ну хватит уже! – взрывается Кансела. – Замолчи. А еще лучше – давай еще о чем-нибудь.

– Да уж, фашисты нам почти в задницу вцепились, а мы станем толковать о марксистском синтезе! Иди ты знаешь куда…

VI

В одурманенной дремотой голове проплывают смутные картины. Пато Монсон снится, что она идет по незнакомым улицам, не беспокоясь о том, что не помнит, откуда пришла и куда направляется. Сон – прерывистый и тяжелый – перебивается то ее собственными ощущениями, то раздающимся рядом храпом: в скудном свете керосиновой лампы едва различимы неподвижные тела спящих и – чуть поодаль, в другом конце комнаты – силуэты двух офицеров, склонившихся на столом с картами. Пахнет опилками, мужским потом, грязной одеждой, застарелым табачным перегаром.