На линии огня

Тресако чуть понижает голос. Этот долговязый бледный парень в очках, который до войны был чиновником в муниципалитете, – единственный во взводе доброволец. Он записался в Фалангу, не дожидаясь призыва, потому что в своем городке считался леваком и опасался, что однажды на рассвете его вытащат из дому, как было уже со многими. Вдобавок за то, что он пошел добровольцем, мать его получает три песеты в день.

– А помните того красного, что хотел сдаться в плен на Отурии?

– Сержант каталонских горных егерей?

– Того самого.

– Помню, конечно. Бедняга вылез из траншеи с поднятыми руками, а Саральон, как только разглядел, что на груди у него вышита звездочка и сержантская шпала, застрелил его наповал. А ведь нам таких и выше чином приказывали брать живыми, чтобы можно было допросить.

– Ну ему сильно влетело за это от командира батальона, – говорит Орос, показывая на Паньо. – Вот он своими ушами слышал.

– Слышал, – кивает тот. – У майора Бистуэ так вздулись жилы на шее, что я думал – лопнут… «У нас без разбору не расстреливают, Гильен, – орал он. – Мы, черт побери, не анархистская шваль! Здесь сперва разбираются!»

– А лейтенанту это все вдоль подола, как говорится.

Повисает неловкое молчание. Весь взвод, как, впрочем, и весь личный состав бандеры, носит на левом плече или на пилотке остроугольный шеврон – знак различия фалангистов, воюющих на передовой, от приспособленцев, которые носят синие рубашки в тылу, от сомнительных личностей, которые в видах самооправдания хватают, убивают, насилуют женщин, а порой пускаются в аферы или в политику, рискуя при этом разве что поперхнуться хересом «Дядюшка Пепе». Впрочем, что касается лейтенанта Саральона, хотя о нем и говорят вполголоса, что он, несмотря на свои розовые щечки, был и есть сукин сын, следует все же учитывать нюансы. По крайней мере, воюет он здорово. Непонятно только, почему иногда рассуждает как красный. Испания не может быть служанкой Европы, никаких загородных клубов и охотничьих угодий для барчуков. Испания должна быть республикой, потому что короли – это мусор истории, но для этого нужна настоящая социалистическая революция и тому подобное. Всем кажется, что у него полная каша в голове, а потому, когда он садится на этого конька, солдаты предпочитают отмалчиваться.

– Но в остальном лейтенант – молодчина, – высказывается капрал Авельянас. – И о нас заботится, как родная мамаша.

Тресако со вздохом замечает:

– Одно другому не мешает.

– Говорят, до войны он учился на философа.

– Не свисти.

– Да я своими ушами слышал, как он рассказывал капитану. В университете, как положено.

– Вот оно, значит, как.

Орос, сильно сморщив лоб, спрашивает с живым интересом:

– То есть он, выходит, ученый, так?

– Сяк.

Сатуриано Бескос слушает, в разговор не вмешивается. Он вообще молчун. Станешь тут молчуном, если пасешь стадо в полнейшем одиночестве и тишину нарушают только шум ветра и дождя, скрип собственных подошв по снегу, бряканье колокольчиков да отдаленный волчий вой. Однако слушать он любит. Однополчане и время, проведенное среди них, будто открыли ему окно в мир, совсем еще недавно бесконечно далекий от него. Деля с ними трудности и мытарства, получая и оказывая помощь в ежедневных испытаниях, на себе познав цену верности, которая чурается громких слов и существует лишь среди тех, кого судьба каждый день проверяет на прочность, Бескос обнаружил единственное в своем роде счастье товарищества. Разумеется, он и не думал облекать это чувство в слова – такое не постигается разумом, не приходит в голову выводом: все это ощущается и чувствуется. Он часто думает о будущем, о том, когда кончится эта война, и выживет ли он на ней, чтобы вернуться в одиночество и безмолвие родных гор. В тяжкие минуты – а было их в избытке – так страстно мечтается об этом. Но иногда – вот как сейчас – навевает грусть. Эти парни, каким-то чудом помилованные пока гибельной пулей, стали Сатуриано настоящей семьей.

– Покуришь, Сату?

– Давай.

Себастьян Маньас протягивает ему уже свернутую самокрутку. Тоже молодой, сухощавый и поджарый, он из тех суровых арагонцев, которые рот открывают лишь для того, чтобы спросить что-нибудь либо выругаться – и снова замолчать. Три его брата тоже на фронте, и слава богу, что по эту сторону, воюют в разных частях националистов, и всех их, как и Бескоса, и большую часть остальных, загребли, можно сказать, силком: приехал в их деревню грузовик, и фалангисты посадили туда парней призывного возраста. Сказали: будете спасать Испанию от марксистских полчищ. Облачили в синие рубашки, научили петь «Лицом к солнцу»[55]. Ни о двадцати семи пунктах, ни о светилах, ни о том, что такое корпоративный синдикализм, они понятия не имеют.

– Кремень, наверно, стерся. – Бескос крутит колесико, но искры высечь не может. – Дай-ка свою.

– Держи.