На линии огня

Вот что такое истинно большевистский взгляд, думает она. Глаза эти видели столько, что разучились выражать какие-либо чувства.

– Был и остался, – кивает сержант. – Потому что он был настоящим мужчиной. Но и мы сумели добиться, чтобы нас уважали. А? Как по-вашему?

Она не сводит глаз с Пато. И та убежденно кивает:

– Разумеется. По мне, так лучше быть в целом батальоне мужчин, чем прогуливаться под ручку с кавалером, решившим отсидеться в тылу. Здесь мне безопасней.

– Несмотря на бомбежки, стрельбу и лишения?

– Может быть, именно потому, что здесь есть все это… Не знаю, объяснила ли.

– Объяснила.

Лицо сержанта перекашивается угрюмой гримасой, заменяющей ей улыбку.

– Наше право надо неустанно отстаивать. И здесь, и где бы ни пришлось.

– А мы и отстаиваем, – вмешивается Валенсианка.

– И потому от нас требуется больше, чем от мужчин, – настойчиво продолжает Экспосито. – Нам нельзя показывать нашу слабость. Во-первых, потому что мы – женщины. А во-вторых, потому что коммунистки. И знаем, что нас ждет, если победит фашизм с его извращенным культом мужественности и грубой силы.

Замолчав, она проводит ладонью по коротко остриженным волосам и сейчас же опускает ее на кобуру, свисающую с ремня, которым стянут в талии мешковатый синий комбинезон.

– И та, кто дрогнет, отступит или изменит, будет иметь дело лично со мной. Не позволю этого. – С этими словами она по очереди обводит колючим взглядом лица своих связисток. – Ни одной из вас. Ну как? Доходчив мой московский подход, дурочки мои? Все ясно?

– Ясней некуда, – не отводя глаз, кивает Пато.

– Так вот, товарищи, помните это. И не забывайте, что вместе с нами сражаются женщины всей Европы, всего мира. Все, включая фашисток. И даже тех, кто этого не понимает и понятия об этом не имеет.

Покрытые пылью после долгого пути из Сарагосы, они выскакивают из грузовиков и строятся поротно – 1-я, 2-я, 3-я. Их триста четырнадцать человек; на них коричневые саржевые брюки, башмаки с гамашами, синие рубашки, где на левом кармане на уровне сердца вышито красным ярмо со стрелами. Чешские стальные шлемы на головах, винтовки Маузера за плечом, итальянские гранаты у пояса, ручные пулеметы Гочкиса и Шоша, станковые «фиат-ревелли» – у ног. Это XIV бандера Арагонской Фаланги – отборная, элитная, ударная часть, закаленная в боях при обороне Уэски и в мартовском наступлении.

– Становись! Накройсь!

Озабоченные фалангисты отходят от грузовиков. Недобрый знак. По дороге сюда они обгоняли колонны стрелков и легионеров, следовавших пешим порядком, артиллерию и даже танки. А то, что их доставили сюда на грузовиках, избавив от усталости и пыли на сапогах, не слишком утешает. По собственному опыту они знают, что роскошества эти начальство им предоставило не по доброте душевной.

– Налево! Шагом марш!

Колонна начинает движение через поле, следуя за своим командиром – майором Бистуэ, которого сопровождают младший лейтенант медицинской службы и капеллан. Бандера целиком укомплектована арагонцами. Кое-кто из ветеранов – прежде всего, конечно, офицеры и сержанты – воевали добровольцами со дня июльского мятежа или с конца 1936 года, когда и была сформирована эта часть, выказавшая исключительную жестокость в том, что деликатным иносказанием именуется «очищение тыла от недружественных элементов». Другие попали в нее по призыву, по мобилизации, чтобы заткнуть бреши крупных потерь: они не добровольцы и не легионеры, однако ведут себя не хуже. XIV бандера – однородная сплоченная боевая часть и на уровне командиров старшего и среднего звена – сильно политизированная. Почти совершенный инструмент войны.

– Запевай! – командует лейтенант Гильен, которого – за глаза, разумеется, – зовут Саральон, то есть Бешеный, командир 2-й роты, или центурии, как принято именовать ее в Фаланге.

Центурия дисциплинированно выполняет приказ. И через миг песню подхватывает вся бандера.

За то, чтоб цвела ты, горда и могуча,
Чтоб был неприступен отчизны редут,
Чтоб солнце твое не скрывалось за тучей —
Сыны твои с радостью жизнь отдадут.
Ты можешь гордиться сынами своими,
Им жизни не жалко победы во имя.

Поет вместе со всеми и Сатуриано Бескос, шагая в строю со всеми, не горбясь под тяжестью амуниции. Каска подвешена к ремню. Белокурому невозмутимому парню, по профессии пастуху, который еле-еле может нацарапать свое имя, только что исполнилось двадцать лет, но он такой дюжий и рослый, что по виду можно дать и больше. Из-под синей с красной кисточкой пилотки льются ручейки пота, уже вымочившие форменную рубаху.

Пехота же умеет умирать,
А потому – и побеждать умеет.