На линии огня

Мавр бросается к зарослям, а капрал, прильнув к визиру, суматошно крутит маховички вертикальной и горизонтальной наводки.

– Снаряд! Живей!

Горгель торопливо хватает снаряд, но тот выскальзывает у него из рук. Подбирает, рукавом стирает землю и передает артиллеристу, который сует его в казенник, лязгает затвором. Молина поднимает голову от прицела:

– Давай!

Удар ладонью по кнопке спуска, грохот, пронзительный лязг металла – снаряд снова по касательной задел борт танка и отлетел в сторону, не взорвавшись, в ряды пехоты, которая отстает все больше и больше.

– Другой! Другой давай! – кричит Молина, снова приникнув к окуляру.

До полуоглохшего Горгеля слова доходят, словно из дальней дали, однако зловещий и уже близкий лязг танковых гусениц почему-то слышится вполне отчетливо. Паника начинает овладевать им, но совершенно машинально, по чистейшей инерции насмерть перепуганного сознания он передает новый снаряд в руки артиллеристу, а тот вгоняет его в дымящийся казенник. Подбежавший в этот миг Селиман с двумя снарядами кладет их на землю, срывает каску с убитого и нахлобучивает ее на голову Горгелю.

– Я тебе говорил, земляк… Клянусь, говорил. Вот тебе каска твой.

Горгель выпученными глазами смотрит на него молча и непонимающе.

– Огонь! – командует капрал.

Снова рявкает орудие. Снова подскакивает на колесах. И на этот раз ближайший танк со скрежетом останавливается: на боку у него вспыхивает оранжево-синее пламя, и перебитая гусеница прокручивается вхолостую, пока не падает на землю. Люк открывается, оттуда выскакивает человек, а за ним пытается выбраться и второй. Но в этот самый миг его скашивают бесчисленные пули, звонко щелкающие по броне, – из траншеи по нему открывают беглый ружейный огонь. Через мгновение пули настигают и того, кто убегает через поле, догоняя свою в беспорядке отступающую пехоту. Ползет назад и третий танк.

– Аллах велик и правду видит.

Мокрые от пота, почерневшие от пыли и пороховой копоти, стоя среди снарядных гильз за пушкой, из жерла которой еще вьется дымок, Горгель и мавр обнимаются с артиллеристами.

Вот она, верная и точная картина поражения, в смятении думает Пато. Ничто не может передать его лучше, чем эти десятки мальчишек, которые, пошатываясь, волоча винтовки, возвращаются с шоссе на Файон, – они еле держатся на ногах от усталости: сперва бежали в атаку, потом, под огнем франкистов, – назад. Должно быть, это те самые ребята, которых она видела утром, когда стояла с капитаном Баскуньяной у понтонного моста. Сейчас они как будто сами не понимают, что делают, бредут куда глаза глядят, и многие опускаются на землю, обхватывают голову и сидят, пока не менее измученные сержанты и капралы не поднимут, не погонят дальше. Одни идут сами, опираясь о плечо товарища, других, свесивших безжизненные руки, кропящих дорожную пыль кровью, несут на носилках. Кое-кто плачет.

– Вот ведь дьявольщина… – говорит сержант Экспосито. – Я вижу, этим сосункам досталось крепко.

Связистки, покуривая американские «Лаки страйк», сидят в тени крестьянского дома, превращенного в наблюдательный пункт и для того укрепленного мешками с землей, – там им приказано развернуть узел связи – поставить полевой телефон и гелиограф «Марк V». Вместе с сержантом и Пато еще две девушки из их взвода: Висента-Валенсианка и Роза Гомес, невысокая миловидная эстремадурка с черными глазами, серьезная, прилежная и благожелательная. Пато хорошо ее знает, потому что они вместе учились на курсах связисток. Девушки протянули четыре катушки провода из Кастельетса, по мере сил укрыли его камнями и кустами и только что подключили «Красную зарю».

– Ох, глаза бы мои этого не видели… – говорит Валенсианка.

– Скажи что-нибудь такое, чего мы еще не слышали, или помалкивай! – обрывает ее Экспосито. – Никому такое не нравится.

– Чувствуется московский подход, – еле слышно бормочет Валенсианка, а Пато и Роза сдавленно хихикают.

– Я все слышу! И смешки ваши тоже! А семестр в Академии связи и вам бы не повредил.

Она смолкает, глядя на наполовину выкуренную сигарету, зажатую в пальцах. Черным огнем горят глаза на лице этой женщины – остром, сухом и жестком, как она сама.

– Вы, наверно, думали, что на фронте будете разгуливать, накрасившись и уложив волосы, в отглаженном комбинезончике и в туфельках на каблучках, как Хуанита Монтенегро на обложке «Мундо графико»? – Она показывает на солдат, бредущих по шоссе. – Ну так вот, как видите, вы ошиблись.

Валенсианка проводит ладонью по своей стриженой голове:

– Да мы уж поняли.

– Как видно, товарищ, еще не все. И не вполне.

Эти слова возвещают скрытую угрозу, а Пато достаточно знает сержанта Экспосито, чтобы понять – она говорит всерьез. Заместитель командира взвода связи, выпестованная Союзом женщин-антифашисток, штурмовавшая казармы Монтаньи и мост Французов, уцелевшая в сражениях под Брунете и Харамой, способна по немногим приметам безошибочно оценить положение. И по ее угрюмому и озабоченному лицу Пато понимает, что иллюзий насчет дальнейшего развития событий она не питает. С московским подходом или без него.