На линии огня

– Эй, вы, фашисты! Рекете! Уходите, мы не будем стрелять!

Ориоль Лес-Форкес, скорчившийся под откосом, над которым протянута колючая проволока, не верит своим ушам. Это кричат из своих траншей красные. Агусти Сантакреу, притулившийся рядом, хватает его за мокрую от пота, перепачканную землей форменную рубаху:

– Слышишь?

– Слышу.

Это слышит и капрал Лес-Форкес, и все те, кто, распластавшись на земле под откосом или в виноградниках, где грозди стали похожи на шарики из пыли, семь часов лежит под палящим солнцем, кого мучает жажда, терзают мухи, а при попытке привстать настигает республиканская пуля. Постепенно смолкли раненые, звавшие на помощь и истекшие кровью, потому что санитаров с носилками, пытавшихся вынести их, перебили одного за другим. Ориоль, который вместе с друзьями вжимается в землю и не может поднять голову, не знает, какие потери в его роте. Надо полагать, огромные.

– Говорят, не будут стрелять, если мы уйдем, – говорит Сантакреу.

– Это может быть уловка. Я красным не доверяю.

– Я тоже.

Из республиканских траншей долетают настойчивые крики. Убирайтесь, стрелять не будем. Полчаса вам даем.

Рекете слушают молча и недоверчиво.

– Похоже, не шутят, – говорит наконец парень, лежащий рядом с трупом лейтенанта Бланча. – Знают, что дали нам здорово.

– Может, хотят раздолбать окончательно.

– Вроде правду говорят…

Ориоль и Сантакреу переглядываются в сомнении. Впрочем, одно несомненно – сейчас они всецело во власти красных, которые могут отпустить их, а могут заставить прокуковать здесь весь остаток дня, и тогда выбраться рекете удастся лишь в темноте.

– Проваливайте! – снова доносится с кладбища. – Полчаса вам даем – полчаса не будем стрелять.

– Это вы всерьез, краснозадые? – откликается один из рекете.

Ориоль с ликованием узнает голос дона Педро Колль де Рея. Значит, несмотря на то как солоно им пришлось, капитан добрался до проволоки и остался жив.

– Всерьез, всерьез, – отвечает республиканец. – На вид такие дохлые, а дрались хорошо. Знайте нашу доброту – уматывайте и раненых своих заберите.

– Слово даешь?

– Даю.

– А чье же это слово?

Краткая пауза – и прежний голос отвечает:

– Лейтенант ополченцев Роке Сугасагойтиа. А ты кто?

– Я – капитан Колль де Рей.

– Самый отпетый фашистюга, значит… Ну так слушай меня! Даю честное слово, что полчаса не будем стрелять. Согласны?

– Согласны. И спасибо.

– И есть за что. Ладно, уносите ноги отсюда, покуда мы не передумали.

Ориолю с того места, где он лежит, видно, как над припавшими к земле солдатами поднимается сухопарая фигура, сохранившая свой внушительный вид, хоть одежда на ней выпачкана в земле, разорвана шипами колючей проволоки, сквозь которую пытался пролезть командир. Голова непокрыта, в правой руке – охотничье ружье. А левая прямо по рукаву, покрытому засохшей кровью, перевязана. Встав во весь рост, капитан, словно проверяя, сдержат ли красные слово, одно мгновение стоит неподвижно, оглядывает своих людей, распластанных на земле – живых, мертвых и раненых. Лицо, украшенное бородкой, бесстрастно.

– Вот уж у кого кишка не тонка, – с восхищением шепчет Сантакреу.

Убедившись, что противник огонь не открывает, капитан очень спокойно взбирается по скату и поднимает знамя, уроненное на проволоку. Потом смотрит на своих солдат, которые начинают вставать с земли, – кажется, будто ожило поле цветущих маков. Встает среди прочих и лейтенант Кавалье. И капрал Лес-Форкес вместе со всеми, кто в силах это сделать; глянув на вражеские позиции на кладбище, где несколько республиканцев уже вылезли из траншей поглазеть, он вешает на плечо ремень маузера, помогает подняться Субиратсу, которому уже забинтовали перебитую руку. Встают Сантакреу и Дальмау, который взваливает на плечо свой пулемет.

– Надо унести Бланча. Негоже оставлять здесь офицера.

Вместе с Сантакреу и еще двумя они несут убитого вдоль виноградников, где рекете подбирают еще живых. Несколько десятков человек – грязных, мокрых от пота, измученных, – пошатываясь и спотыкаясь, бредут прочь от красных позиций, и под ослепительным солнцем сверкает сталь штыков на бесчисленных винтовках, разбросанных повсюду. Царит полнейшее и зловещее безмолвие. Даже раненые больше не стонут. Между виноградниками и возле проволочных заграждений Лес-Форкес видит слишком много неподвижных тел. Бо́льшая часть роты, прикидывает он, осталась здесь.

– Рад тебя видеть, Ориоль.

Это, словно бы в утешение ему, неожиданно появился Жорже Милани, в одной руке неся винтовку, а другой прижимая окровавленный платок к подбородку. Ничего страшного, объясняет он. Рикошетом задело, даже не рана, а контузия.

– Эстебана Вилу убили, – добавляет он. – И братьев Вендреллей.

У капрала перехватывает дыхание.

– Неужто всех троих?

– Нет, двоих. Старшего и младшего. И еще Педрито Регаса. Он нес знамя и свалился на проволоку.

Педрито, думает Ориоль… Единственный сын у вдовой матери, доброволец с января. Бежал во Францию, перебрался на территорию франкистов и, чтобы записаться к рекете, прибавил себе года, потому что было ему всего пятнадцать.

– Эх, беда…