На линии огня

Солнце уже над самым горизонтом, где облака начинают наливаться оранжево-перламутровым цветом. Пато сидит, привалившись спиной к одной скале, а ногами упершись в другую; лучи заходящего солнца бросают красноватый отблеск на ее лицо. Пейзаж прекрасен, но умирающий день, неизбежность прихода ночи, приближающейся из-за вершины высоты, вселяют тревогу. И как будто в спину подуло холодным ветерком, заставляя вздрогнуть от неопределимого словами, смутного беспокойства. У страха много обличий, и за последнюю неделю она успела узнать большую их часть и понять, что вот это безотчетное предчувствие опасности – хуже всех.

Слышен одиночный отдаленный выстрел, и эхо еще на мгновение задерживает этот звук в воздухе. Пато садится на корточки между скалами и всматривается в окружающий ландшафт, стараясь не поднимать глаза на солнце. У подножия высоты она видит виноградники, между которыми петляет, уходя к далеким голубоватым горам, шоссе на Мекиненсу. А рядом с ней, отражая темнеющее небо, круто изгибается широкая гладь реки, врезавшейся меж правым берегом и горной грядой Кампельс; весь пейзаж дышит такой безмятежностью, словно никакой войны нет и в помине. И мир, кажется, только что сотворен – или, наоборот, стремительно движется к своему концу.

Пато достает из кармана последнюю мятую пачку «Лаки страйк» и с огорчением удостоверяется, что там всего три сигареты. Пока не попала на Эбро, она даже не подозревала, как важен табак на войне: он дарует облегчение и утешение, составляет компанию. И потому люди ради курева готовы на что угодно. Пато никогда не была заядлой курильщицей, и пачки сигарет порой хватало ей на неделю, но едва лишь попала под огонь, для нее, как и для почти всех, кто окружал ее, желание курить стало неодолимо-навязчивым. И она вытягивает из пачки предпредпоследнюю сигарету, сжимает ее губами, прячет пачку и вынимает зажигалку. И в тот миг, когда заносит грязную ладонь, чтобы крутануть колесико, замирает и не может отвести взгляд от своих ногтей, под которыми запеклась кровь Висенты-Валенсианки. И на брючине комбинезона тоже остались бурые следы засохшей крови.

Металлический стук за спиной заставляет ее обернуться. Сержант Экспосито, прислонив автомат к скале, усаживается рядом. Она, как и Пато, вся в пыли, в поту, в грязи, и голубой комбинезон стал черным оттого, что много пришлось поползать в нем по обугленным кустам, отыскивая перебитый осколком провод. Усталое лицо осунулось и кажется сейчас особенно жестким.

– Выбрось из головы то, о чем думаешь сейчас, – говорит она. – Думай о чем-нибудь другом – отвлекись.

Пато смотрит на нее удивленно:

– И как же это сделать?

– Опыт помогает. А у тебя он имеется.

Девушка печально качает головой:

– Да, я видела и раньше, как гибнут люди… Но чтобы так… подруга… у меня на глазах – еще никогда.

– Я знаю, что это такое. Была – и вдруг нет ее.

Пато закрывает глаза, и воспоминание накрывает ее как яростная волна: изуродованный Минго, рассеченный на два красноватых бахромчатых обрубка… засыпанная землей Валенсианка, из тела которой через отверстия, проделанные полудюжиной осколков, неудержимо уходит жизнь… и она сама, Пато, пытающаяся голыми руками заткнуть эти дыры… теплая кровь, ручьями текущая между пальцев… невидящие, медленно тускнеющие глаза умирающей подруги. С каждой секундой слабеет и пресекается неровное хриплое дыхание, и вот, перейдя в придушенный стон, гаснет в замершем теле, которым теперь владеет смерть.

– Хоть бы все это было не зря, – угрюмо бормочет она.

– Разумеется, не зря, – убежденно отвечает Экспосито.

– Это было… Это было так внезапно… Мне все кажется, вот поверну сейчас голову – и увижу ее где-то рядом… Услышу ее смех… И бедный Минго…

– Да. Жалко его.

Пато курит медленно, глубоко затягиваясь. Солнце – далекий красный диск с уже усеченным основанием – касается линии горизонта.

– Странные штуки вытворяет война… – говорит она. – Неужели это я – барышня из среднего класса, которая стучала каблучками, торопясь на службу, ходила в кино или на танцы в ресторанчиках на Каса-де-Кампо. Которая выбирала себе наряды, красила губы, выщипывала брови…

– А потом оказалась здесь?

– Да, а потом оказалась здесь. И под ногтями у меня – кровь Валенсианки. Не то что ты…

Она осекается, спохватившись, что зашла слишком далеко. Ведь перед ней не кто-нибудь, а сержант Экспосито. Вот уж кто не годится для излияний и откровений.

– Ну продолжай, не робей.

Это сказано совсем иным тоном, какой привыкла слышать Пато. Сержант говорит чуть расслабленно. Или безразлично. Не так резко, как обычно. Впрочем, назвать эту манеру дружелюбной было бы явным перебором.

– Не то что ты, которая будто высечена из камня, – договаривает она.

На лице Экспосито – почти угроза.

– Я произвожу такое впечатление?

– Да.

– Московский подходец?

Пато медлит с ответом, но наконец решается:

– Ну, нечто такое…

– А это хорошо или плохо?

– Не знаю. Думаю, для нашего времени – скорее хорошо. Или, по крайней мере, полезно. И я тебе завидую.