На линии огня

– Вполне очевидное: генштаб сообщит, что во время нашего продолжающегося наступления на Эбро части, расположенные в секторе Кастельетс-дель-Сегре, осуществили тактический маневр и, нанеся противнику серьезные потери, отошли на заранее подготовленные позиции…

На этот раз молчание еще дольше. И когда уже кажется, что Баскуньяна ничего больше не скажет, он произносит:

– Я надеюсь, что в следующий раз мы встретимся уже на том берегу реки.

Ночь уже окончательно вступила в свои права – не видно ни высоты, ни кладбища. Темные силуэты движутся по Рамбле, и невидимые для противника маленькие костры освещают их сзади. Сквозь запах дыма, горящего хвороста, сырой мешковины пробивается другой – более приятный.

– Так пахнет чудо, – говорит Баскуньяна. – А верней, суп. Пойду удостоверюсь.

Через мгновение он возвращается и почти ощупью передает Пато металлическую плошку. Руки их соприкасаются.

– Бобовый, на свином сале… Сгодится, по крайней мере, обмануть голод.

Девушка пробует горячий, бодрящий суп, а с позиций франкистов снова доносится песенка:

Это было не всерьез,
Это было для забавы,
А теперь любовь унес
Ангел смерти в миг кровавый.

Когда она смолкает, Баскуньяна говорит:

– Оставила бы ты мне адресок свой, товарищ Патрисия… Чтоб я знал, где тебя найти, когда все это кончится. В том, конечно, случае, если что-нибудь еще останется…

Пато смотрит на темный силуэт с любопытством:

– Зачем он тебе?

– Предположим, меня сбивает с толку твоя стриженая голова. Предположим, я желаю знать, как ты выглядишь в платье и с длинными волосами.

– Я предпочитаю ходить такой.

– Сегодня ночью – я тоже. Иначе я бы не смог узнать тебя в ином обличье. Теперь я знаю.

– Что именно?

– Что ты – лучшее, что есть в этом мире и в этой жизни. Что ты воюешь и заслуживаешь победы.

Пато по-прежнему повернута к нему и пытается угадать, что в эту минуту выражает его лицо.

– Ну а ты, товарищ капитан? Ты заслуживаешь?

– Не знаю, чего я заслуживаю. Знаю только, что мои люди заслуживают того, чтобы жить, но я все равно буду отдавать приказы, которые не дадут им этого.

– По крайней мере, жизнь отдадут за благородное дело. Не то что наемники Франко.

Пато слышит, как он смеется – приглушенно, сквозь зубы.

– Ничего благородного нет в том, чтобы погибнуть на такой войне.

– Теперь вижу, что не зря политкомиссар бригады взъелся на тебя.

– Этому Рикардо даже усы мои не нравятся. Уверяет, что усы носят только правые.

– Зачем же ты их носишь?

– А почему бы мне их не носить? Я, товарищ Патрисия, отпустил усы, когда начал бриться.

Мне нравится его голос, думает она. Мне очень нравится, как он говорит и как молчит. Меня умиляет эта меланхолическая покорность судьбе и чисто солдатская готовность принять свою невеселую долю.

– А я помню, что́ почувствовала, когда ко мне впервые обратились «товарищ», – говорит Пато. – Представляешь? Мне было восемнадцать.

Новая пауза. Зная, что он не заметит этого в темноте, она дотрагивается до лба.

– Наш долг – не сдаваться никогда. Вот это не сдавать… Волю.

В небосвод взмывает ракета и медленно опускается, заливая млечным сиянием кладбище на пригорке. Теперь Пато видит профиль Баскуньяны – капитан внимательно вглядывается туда.

– Кино любишь, товарищ капитан?

– Люблю.

– И я. Последний фильм, который я видела перед тем, как попасть на фронт, был «Китайские моря» с Джин Харлоу[64]. Приключенческий.

– Я видел.

– Ты немного похож на актера, который там играет.

– На Уоллеса Бири?[65]

– Чушь не мели.

– Ладно, спасибо. Не сочти, что я возвращаю тебе комплимент, но ты – вылитая Кэй Фрэнсис[66].

Последние слова он произносит, обернувшись к Пато, и смотрит на нее, пока не гаснет ракета.

– Подумать только, что сейчас, в это самое время, где-то в мире люди ужинают, идут в кино или на танцульки… Ходят, не пригибаясь, не боясь схлопотать пулю.

– К чему ты это говоришь, товарищ капитан?

– Ты навела мои мысли на это.

Он подошел чуть ближе, и теперь они соприкасаются плечами. Пато не отстраняется. Снова чувствует, как пахнет от него потом и грязью, и это почему-то приятно. Они стоят неподвижно, и Пато думает, что эта близость вселяет в ее душу покой. Дарует защиту от тьмы и неопределенности.

– А мы заблудились в каком-то другом, нелепом мире, – говорит она.

– Сотворенном каким-то пьяным жестоким богом.

Пато выпрямляется, отдергивает плечо и вновь становится сознательной коммунисткой, на уровне инстинктов понимающей диалектику. Приходит в себя, как будто ей плеснули в лицо холодной водой.

– Боги умерли, – твердо, сухо и решительно говорит она. – И мы здесь для того, чтобы человечество точно уяснило себе эту историческую истину.

– Сдается мне, у человечества полно других забот.

Пато задумывается.

– К этому меня не готовили, – наконец признается она.

– К поражению?

– К сомнениям.

– Вот как?

– К спорам о сомнениях.

– А-а…