На линии огня

Он уже знает о гибели Чима Лангера. И о том, что отступление неминуемо. Отведя журналистов в сторону, сообщает им эту новость. Республиканцы взрывают все, что не могут унести, и укрепляют позицию, создавая там мощный узел сопротивления.

– Я бы хотел поговорить с подполковником Ландой, – говорит Табб.

– Не получится. Командный пункт переводят на берег, так что Ланде есть еще чем заняться. Не до интервью.

– И на какой же берег переносят КП?

Лицо шофера темнеет.

– Неуместное любопытство.

Вивиан и англичанин многозначительно переглядываются. Педро мрачно перекидывает через плечо лямки их рюкзака.

– Понтонеры восстанавливают переправу, чтобы ночью открылась. Так что лучше всего нам будет спуститься к реке.

– Стало быть, все кончено, – подводит итог Табб.

– Для нас, похоже, да, – после недолгой заминки отвечает Педро. – Приказано отправить на тот берег всех, кто здесь не нужен… Однако бригада продолжает сражаться.

Табб саркастически усмехается. Пренебрежительно – и очень по-англосаксонски.

– Бригада? Скажи лучше – то, что от нее осталось.

И тон, и усмешка бесят Педро. Это последняя капля, и нервы у него не выдерживают. Усталые глаза вспыхивают, он выпрямляется так, что кажется выше ростом. Вивиан никогда еще не видела его в такой ярости.

– При всем уважении… на мозоль мне не наступай… Батальон Островского героически сопротивляется на высоте Пепе, в городке мы отстаиваем каждый дом, а на левом фланге линия обороны укрепляется.

Табб понимает, что зашел слишком далеко. Пытается утихомирить водителя:

– Прости, друг… Я не хотел…

Он кладет ему руку на плечо, но испанец резко ее сбрасывает:

– А мне плевать, чего ты хотел, а чего нет.

И смотрит на него страдальчески и зло. Обметанный щетиной подбородок подрагивает от ярости.

– Не знаю, сколько мы еще выдержим. Но пока еще держимся. Вы свидетели того, что Республика сражается, как никто и никогда не сражался. Те, кто перед нами, – фашисты, но они остаются испанцами, и оттого с ними так трудно справиться. Если мы – лучшая пехота в мире, то они, значит, на втором месте.

Замолчав, он глядит на журналистов почти с ненавистью:

– Понятно вам? Вы согласны?

– Согласны, – отвечает Вивиан, убежденная его словами.

– Так напишите в ваших газетах, втолкуйте вашим сволочным правительствам, что, если мы не остановим фашизм в Испании, он окажется у порога их дома.

С этими словами он снимает ранец, бросает его на землю:

– Вот ваше барахло. Мне дали приказ идти к реке, и я его выполню… Не знаю, сколько простоит переправа, если ее восстановят.

– Эй, постой-ка, погоди…

– Да пошел ты…

И, широко шагая, уходит прочь. Табб подбирает ранец и вместе с Вивиан устремляется следом.

– Слушай, ты извини нас, – говорят они ему в спину по-испански. – Ну извини.

– Можем не пройти, – говорит Роза Гомес.

Пато Монсон согласна с этим, но вслух свое мнение высказывать не хочет. Они лежат на тропинке, сжимая карабины, тяжелый груз придавливает к земле. Малиновое солнце вот-вот скроется за вершиной западной высоты, и потому вокруг ложатся такие длинные тени. Последние несколько метров связистки одолевали ползком, стараясь не выделяться на фоне скал и деревьев, буквально выполняя инструкции, полученные при обучении, – передвигаться от укрытия к укрытию, избегать возвышенностей и открытых мест, рассчитывать и прикидывать каждый шаг, прежде чем сделать его, сохранять спокойствие, оказываясь на простреливаемых участках.

А их становится чем дальше, тем больше. То, что начиналось с одиночных разрозненных выстрелов, постепенно, по мере их продвижения вперед, густеет, и теперь уже слышны звуки настоящего боя. Время от времени пуля пролетает ниже, сбривает ветки и листья, осыпая ими связисток. Нет, бьют не по ним – в этом случае давно бы уж застрелили, – а просто они оказались меж двух огней: идет интенсивная перестрелка, и нет сомнений, что франкисты решили, пока не стемнело окончательно, продвинуться еще немного вперед и заткнуть бутылочное горлышко на высоте. Она невдалеке, пятисот метров не будет, но сейчас кажется недосягаемой, как луна.

Совсем рядом Пато видит лицо своей напарницы – мокрое от пота, вымазанное землей. Смотрит пытливо. Дышит очень часто, глаза выпучены от страха и напряжения, и Пато думает, что услышала бы, как суматошно колотится ее сердце, если бы в висках так оглушительно не отдавался стук собственного.

– Дай сообразить, – просит она.

Ей очень трудно сосредоточиться. Спокойно все обдумать. Телефонный кабель, вдоль которого они идут, цел и вьется меж кустов и деревьев, насколько хватает глаз. Значит, обрыв должен быть где-то дальше. Идти туда невозможно. Кроме того, жжет карман записка, которую надо передать командиру батальона Островского. Может быть, оставить кладь Розе, а самой налегке попробовать в одиночку добраться до высоты, мелькает мысль. Но становится все темней, а проход так узок – если он вообще есть, франкисты совсем рядом, а позиции республиканцев почти окружены, а может быть, и не почти, – что ничего не стоит получить пулю даже от своих.

– Да, надо возвращаться… – соглашается наконец Пато.