На линии огня

– Мы совершаем планомерный отход, Халон. Маневр.

Звучит скрипучий смех.

– Голову мне не морочь, товарищ майор… Это теперь называется маневром?

– Спокон века так называлось.

Халон, хмуря брови, вытирает грязный пот со лба:

– Слушай-ка, товарищ майор…

– Ну.

– Почему товарищ Сталин не прислал нам то, что обещал?

– Что именно?

– Ну не знаю… Танки, самолеты… Все, в чем у нас нехватка такая.

– Он что – тебе лично обещал?

– Пассионария говорила тогда, на митинге в Теруэле, не помнишь, что ли? Сталину, мол, война в Испании обойдется недорого, и это притом, что весь мир вовлечен в эту игру. Так тетя Долорес сказала. И потому мы ни в чем нуждаться не будем. Сказала ведь она так? Сказала или не сказала?

– Да, да, успокойся. Сказала.

– А потом еще вся такая подошла к одному раненому фронтовику и как бы поддержала его на радость репортерам, которые сейчас же это засняли и тиснули наутро в «Мундо обреро».

Под ногами хрустит тростник. Гамбо снова оглядывает противоположный берег, где начинается плавный спуск в низину: место вроде бы то самое. Они уже возле переправы, и самолетов не слышно. Может, удача улыбнется хоть на этот раз.

– На войне у каждого свое место, – замечает он.

Халона этот довод не убеждает.

– Так, может, махнуться? Как считаешь? Мы будем на снимочках красоваться, а она под пулями сидеть? И она, и Негрин, и даже сам товарищ Сталин?

– Не болтай.

– Раньше нам говорили, дескать, фронт – повсюду. Говорили? Сейчас есть и фронт, и тыл, а мы как сидели в окопах, так и сидим.

– Ну хватит, хватит.

– Ладно, товарищ майор… – Халон перекладывает винтовку на другое плечо. – Ты мне еще скажи, что лучше ошибаться вместе с партией, чем быть правым против нее.

– Заткнись, я сказал. Услышит тебя наш политкомиссар – мигом отправит в бессрочный отпуск.

– Думаешь, услышит? Сомневаюсь я что-то. Его ночью кокнули.

– А-а, да… Это я по привычке.

– Стрелять комиссаров?

– Ссылаться на него, дубина! Не придуривайся.

– Вот и фашисты нас вздрючили по привычке.

Это верно, с горечью думает Гамбо. И Гарсию, и еще многих. А о лейтенанте Ортуньо не известно ничего. Гамбо спрашивает себя: сколькие сумели перейти линию фронта? Сколько выживших из его батальона смогли добраться до Аринеры и сколько бродит сейчас, так же как и сам он со своими людьми, пытаясь выйти к переправе?

Сделав еще несколько шагов, он оборачивается и смотрит в суровое грязное лицо солдата:

– Халон…

– Что?

– Ты же коммунист, мать твою…

Тот кивает и похлопывает по своей винтовке – только она одна сверкает чистотой.

– Голову не морочь, товарищ майор… Даже если бы и не был, останусь с тобой до конца.

Когда сержант Экспосито и Пато Монсон выходят к берегу, на переправе, сильно изогнутой вправо под воздействием течения, творится настоящий хаос, однако она продолжает пока действовать: неширокие мостки длиной сто пятьдесят метров, уложенные на лодки или большие пробковые поплавки, ходят ходуном под ногами обезумевших людей, с которыми едва справляются несколько сержантов. То и дело кто-нибудь срывается и либо сразу идет ко дну, либо его уносит быстрое течение. Другие, вымазанные илом по колено, толпятся на берегу, надеясь на место в какой-нибудь лодке, из тех, что очень медленно пересекают сейчас реку: на пути туда они переполнены, на пути обратно в них лишь по двое гребцов.

– Не переправимся, – безнадежно говорит Пато.

– Спокойно, товарищ! – отвечает сержант. – Сейчас увидишь.

Дорога, ведущая из Аринеры, завалена брошенным оружием и снаряжением. Человек тридцать раненых – кто на носилках, кто сидит или полулежит на земле – ждут, что их погрузят на лодки, но санитары исчезли, и никому до них нет дела. Время от времени с другого берега, из Вертисе-Кампы, в надежде задержать продвижение франкистов бьет артиллерия: снаряды, с треском раздирая воздух, рвутся где-то за рекой на окраинах Кастельетса. Между ними и берегом, где совсем недавно прошли Пато с Экспосито, слышен гром пальбы, как будто там еще держится последний узел сопротивления, прежде чем все рухнет и начнется повальное «спасайся кто может».

Кажется, ждать этого осталось недолго, а может быть, уже началось. Когда Пато подходит к мосткам переправы и пытается протиснуться среди солдат, чтобы ступить на понтон, какой-то капрал отпихивает ее в сторону и загораживает путь:

– Куда лезешь? Стань в очередь!

Экспосито, искря глазами, выступает вперед. Московский подход.

– Товарищ, перед тобой женщина.

Капрал смотрит на нее одновременно и скучающе, и нагло:

– Да и ты тоже.

– Я-то не спешу, могу и подождать. А она почти ребенок.

– Ну и что с того? Пошла на фронт – терпи. А не хочешь – сиди дома.

Экспосито надвигается на него с такой яростью, что Пато кажется – сейчас последует удар головой в лицо. Но Экспосито ограничивается залпом отборной брани.

Капрал – он скорее растерян, нежели разозлен, – отшатывается, смотрит на сержантский шеврон, вышитый на ее комбинезоне.

– Позволь, товарищ…

– Пусть тебе потаскуха-мамаша твоя позволяет! – Экспосито за руку вытягивает Пато вперед и ставит перед капралом. – Ты что, оставишь девушку фашистам? Ты хоть знаешь, что с ней сделают мавры?